сего времени ваши рабочие, как известно, относились к вам не только недоброжелательно, а просто ненавидели вас, то теперь их мнение о вас изменится и, я думаю, значительно. Они увидят в вас человека, который сочувствует им, людям, попавшим, как говорится в большевистских листовках, в фашистскую неволю. Они станут ближе к вам, они могут раскрыть вам свои секреты… понимаете… Как видите, если вы согласитесь нам помочь, мы сможем скорее разоблачить крупных преступников, ликвидировать всякий саботаж на станции. И не только на станции.
— Да, это очень просто, господин комиссар. Но тут нужны, как мне кажется, некоторый опыт, сноровка.
— Какой там опыт! Лишь бы у вас было искреннее желание.
— Не говорите. Без практики ничего не добьешься. Откровенно говоря, я никогда такими делами не занимался. Опять же это политика. А моя специальность — не политика, а техника.
— Вы ошибаетесь, господин инженер. У нас в Германии нет людей, которые стояли бы в стороне от политики. Каждый служащий, каждый наш рабочий, кроме своих непосредственных функций, обязан, понимаете, обязан помогать в нашей работе. Это закон. Так что вы скажете на мое предложение?
— Боюсь, что я не смогу дать положительного ответа на ваш вопрос. Вы посудите сами: я инженер, кажется, неплохо справляюсь со своими обязанностями… Как же мне взять на себя совсем несвойственную мне и, скажу откровенно, не совсем уважаемую мною роль, как бы это выразиться, ну… роль доносчика, шпиона?
— Вы очень односторонне подходите к этому делу. Если бы все мы придерживались таких взглядов, нас давно бы разбили наши враги. Какую же роль вы отводите мне, комиссару гестапо?
— Тут совсем другое дело. Вы открыто несете свои обязанности, выполняете государственный долг, никто вас не может упрекнуть. А то какой-то, простите меня, шпик, доносчик.
— У вас, однако, очень отсталые представления. Не шпик и не доносчик, а обыкновенный информатор. Он выполняет государственные обязанности, подчас очень серьезные и ответственные.
— Это все понятно, господин комиссар. Однако я не могу сразу, просто так взяться за подобное дело. Я должен хорошенько обдумать все это, понять его особенность, специфику.
— Думайте, пожалуйста. Подумайте и заходите завтра утром, перед тем как пойти на работу.
— Утром? Что вы? Ни в коем случае я не могу этого сделать. Вы видите, я совсем болен. Мне потребуется, пожалуй, целая неделя, чтобы привести себя в порядок, стать как следует на ноги. Мне надо немного полечиться, чтобы совсем не слечь.
— А дня через три?
— Не могу, господин комиссар. Что хотите делайте со мной, но я не могу. Надо собраться с мыслями.
— А через неделю?
— Подумаю, господин комиссар.
— Думайте. Но помните, что от этого дела вы не можете уклониться никакими отговорками. Это обязательный и почетный долг каждого немца и каждого немецкого служащего. Я не шутя вам скажу, что отказом от нашего предложения вы можете себя поставить вне закона. Возможно, что вы как русский могли не знать этого порядка. Но это так.
— Подумаю, господин комиссар.
— Хорошо. Потом позвоните мне. Вам не надо обязательно являться сюда, в здание гестапо. Я свяжу вас с нужными людьми. Теперь можете итти, господин инженер, ваше начальство уже беспокоится о вашей судьбе.
Заслонов собрался встать, но, вспомнив о чем-то, спросил:
— У меня один вопрос, господин комиссар. Машинист Хорошев освобожден?
— Почему это вас интересует?
— Это один из моих лучших машинистов.
— Он будет наказан.
— Разве он совершил какое-то преступление?
— Это неважно, господин инженер, сделал он или не сделал преступления. Раз он попал к нам, надо наказать, чтобы предупредить всех рабочих.
— Если вы накажете человека, который всегда работал только добросовестно, это пойдет во вред всему нашему делу.
— Вы так думаете?
— Не только думаю, а настаиваю на его освобождении.
— Гм… что же мне с вами делать? Признаться, мне бы не хотелось ссориться с вами. Ладно, я освобождаю вашего машиниста, можете его взять с собой, только уговор: через неделю мы с вами встречаемся.
15
В ночь накануне освобождения Заслонова и Хорошева рабочие сняли с виселицы трупы повешенных и похоронили их во дворе депо в глубокой воронке от авиабомбы. Полицаи, охранявшие виселицу, в ту ночь перепились, ходили по депо, хвастались своим мнимым молодечеством, угрожали повесить всех партизан и саботажников.
Стоял лютый мороз, и рабочие часто забегали погреться в котельную, уцелевшую вместе с конторой и несколькими цехами от бомбежки. Сюда зашли и полицаи. Когда в котельной осталось человек пять-шесть своих людей, кто-то вынул из кармана бутылку и, помахав ею перед осоловевшими полицаями, хитро подмигнул им:
— В самый раз бы теперь опохмелиться с мороза!
— Давай, давай, браток, раздавим.
— Так я тебе и дал тут. Еще заглянут сюда немцы, а у них на этот счет строго. Застанут вас пьяных, так и вам достанется на орехи и нам из-за вас, дурней, нагоняй будет.
— Ну-ну, ты язык не распускай… Дурней! За такие слова, знаешь, куда вашего брата посылают? Звезды считать!
— Раз так, так облизывайтесь на эти звезды. — Говоривший спрятал бутылку в карман и поднялся с явным намерением уйти.
— Постой ты, обидчивая душа! Уж и пошутить нельзя. Раздавим — и делу конец.
— Вот так бы давно! Тогда пойдем отсюда, чтобы не попадаться на глаза.
Полицаи поднялись. Собрались и рабочие. Пошли искать укромный уголок, куда не заглядывает начальство.
Утром, когда Чмаруцька шел на работу в угольный склад, он задержался на минутку неподалеку от того места, где был его сын. Чмаруцька боялся смотреть на это место. Страшные мысли не давали ему покоя. Как же это так, — он, отец, не только не может отдать своему горячо любимому сыну последний долг, проводить его в дальнюю дорогу, но даже не может признаться, что это его сын, его родной, его близкий? Куда бы он ни шел в последние дни — на угольный склад, в депо или на станционные пути, — он неизменно попадал сюда, чтобы хоть мысленно сказать сыну:
«Я тут, сынок… Только чтобы спасти жизнь твоих младших братьев, я не признаюсь перед проклятыми гадами, что ты мой родной, мой близкий, мой ненаглядный… Прости меня и прими мою любовь, пусть она согреет тебя от лютого мороза и от поганых взглядов душегубов. Прощай, мой сын…»
И когда взглянул Чмаруцька, не поверил глазам своим: на виселице никого не было. Посмотрел еще раз, и его суровое, обветренное лицо прояснилось.
С большого плаката бросились в глаза красные буквы надписи:
«Вечная слава погибшим героям!»
Чмаруцька тихо тронулся с места и пошел на работу, — казалось, моложе стали ноги и оттаяло сердце. Даже дышалось свободнее. А думы бесконечной чередой шли, роились, метались, обгоняя друг друга. «Есть люди на свете! Есть правда на свете!»
