Только в полдень, когда уже высоко поднялось за лесом веселое солнце, они вновь собрались на тайное собрание и высказали разные соображения о ночных приключениях. И тут им пришлось пережить известный конфуз. И по следам, — а юные кладоискатели были завзятыми следопытами, — и по всем прочим признакам они пришли к несомненному выводу, что таинственные и проворные звери были не больше, не меньше, как самая обыкновенная барсучиха со своими детенышами. Подземный ход оказался самой обыкновенной барсучей норой. Легенда про золотую саблю сразу поблекла, потеряла свое очарование. Разумеется, Майка и ее ближайшие соратники не преминули оказать посильную помощь сражающемуся испанскому народу. На эту помощь ушли все сбережения Майки, предназначенные на покупку велосипеда. Велосипед, как-никак, мог подождать, события же в Испании не ждали.
А Золотую горку с тех пор назвали Барсуковой горой. От этого она, однако, ничего не потеряла в своей былой привлекательности…
За последние годы у Майки появилось много новых интересов, но она всегда с восхищением следила за детскими играми на Барсуковой горе, и если бы не присутствие взрослых, она бы приняла самое горячее участие в отчаянных атаках на «самураев», которые сменили в детских играх «испанских фашистов». Этих «самураев» так гоняли по лесу, наводили на них такой ужас, что встревоженные матери устраивали специальные экспедиции в лес, чтобы немного утихомирить воинственный пыл «вражеских армий», а главное, спасти очередных «самураев» от излишне жестокой расправы.
…Майка, сидя в дозоре, вспоминала все эти дорогие и милые сердцу треволнения детства, протекавшего на этих лесных тропинках, болотных ручьях, на отвоеванных у болот полях, на Барсуковой горке.
Вспоминала и нередко украдкой поглядывала на своего напарника по дозору, молчаливого киномеханика Юрку, который настороженно прислушивался к шороху листвы. Он был года на два старше Майки, когда-то учился вместе с ней в одной школе, потом так увлекся кино, что за какой-нибудь год стал киномехаником и занял постоянную должность в совхозном кинотеатре. Юрка собирался в недалеком будущем поехать учиться, мечтал стать не то инженером, не то артистом. И когда посвящал кого-нибудь в свои заветные мечты, так морщил при этом лоб, что сразу становилась понятной его давнишняя школьная кличка — Юрка-философ. Он и в ту пору так морщил лоб, отвечая какой-нибудь заданный урок, что казалось, он в эту минуту решает самые сложные и глубокие проблемы, которые не под силу всем мудрецам земли. С тех пор его и окрестили Юркой-философом.
Конечно, сейчас не приходится мечтать об учебе. Все спутала, смешала война. И не каждый знает сегодня, что ему предстоит завтра и послезавтра. Война…
Майка вздохнула. Молчал Юрка, близоруко приглядываясь, как таяли, блекли красочные отблески солнца на вершинах сосен, как робко пробирались вечерние сумерки, словно прокрадывались среди деревьев, как по ближней лощине поползли, заклубились сизые космы тумана. Легкой прохладой потянуло от ручья. Майка зябко повела плечами. Поморщившись, ссутулился Юрка, будто ему за воротник упали дождевые капли. И когда он морщился, отчетливо проступал на лбу, над самой бровью, небольшой синеватый шрам. Майка взглянула на этот шрам и так громко засмеялась, что Юрка даже вздрогнул от неожиданности и с недоумением взглянул на нее. Она сразу спохватилась, умокла — так некстати был этот смех сейчас, здесь, на лесной тропинке. Но словно все ее существо потрясал беззвучный, неудержимый смех, и глаза ее светились таким лукавством, что парень невольно спросил:
— Что с тобой, Майка?
И, еле сдерживая смех, проглатывая отдельные слова, она ответила:
— Да ничего со мной не случилось. Я просто вспомнила, ну, может, это и глупость… Помнишь, как ты когда-то был «Франко»? И как мы, пятиклассники и шестиклассники, взяли тебя в плен?
— Нашла что вспоминать! — недовольно пробормотал Юрка. — Вечно у тебя детские шутки в голове.
— Хорошо, что у тебя не детские! — в свою очередь насупилась Майка. Конечно, они, пятиклассники и шестиклассники, немного погорячились тогда, может, и отступили кое в чем от международных конвенций в обращении с пленными. Но как бы там ни было, обходные маневры были проведены так удачно, что штаб «противника» был захвачен почти без всякого сопротивления, ибо был совершенно ошеломлен неожиданным проявлением в своем тылу «вражеских войск». И кто виноват, что этот «Франко», уже взятый под конвой, начал нарушать правила игры, явно вознамерившись освободиться из плена любыми средствами. Он даже ударил двух мальчуганов; ну, тут его малость проучили, чтобы, во-первых, не своевольничал, а во-вторых, во-вторых… чтобы немного сбить спесь восьмиклассника перед ними, младшими. Одним словом, перестарались, видно, и наделали много неприятностей и себе, и пионерской организации, и комсомольцам.
На некоторое время даже были приостановлены все «военные действия» под Барсуковой горой, были и надлежащие взыскания и назидания, самой Майке пришлось краснеть и дома и в школе, ибо не кто иной, как она, подала тогда команду: «Бейте его, разбойника»! И ее льняные косички смешно топорщились, когда на все увещания и упреки она упрямо отвечала: «А пусть не обижает младших!»
Как давно это было! Может, пять, может, шесть лет тому назад, под высоким дубом на Барсуковой горе.
Майка взглянула на этот дуб. Вот он стоит неподвижный, молчаливый, верный друг и товарищ ее детства, кому она доверяла свои бесчисленные детские тайны, под которым было столько разговоров, столько песен спето, проведено столько веселых игр.
Дуб, кажется, стоит совсем близко. Расстояние скрадывает ночной сумрак, окутавший лес, над которым возвышается черная величавая крона дерева. Сегодня днем случайным снарядом снесена самая верхушка дуба вместе с гнездом аиста. Целый день кружились осиротевшие аисты над лесом. Теперь их не видно. Уцелевший верхний сук упирается черным пальцем в ночное небо, слабо освещенное луной.
От дуба, от Барсуковой горы доносились людские голоса, там шло районное партийное собрание. Голоса — то приглушенные, то выразительные. Легкий порывистый ветер слегка качает ветви, шелестит листва, задумчиво шумит бор. Уляжется на минуту ветер, и тогда отчетливо слышно каждое слово. Вот, кажется, говорит Василий Иванович:
— …разве мы отдадим все, что сделали своими мозолистыми руками, все добро наше, жизнь детей наших, свободу и светлую радость нашу…
Майка вся превратилась в слух. Еще приподнялась и удобнее прислонилась к корявому стволу сосны.
— …разве отдадим все это на поношение, на разруху, на смерть? Смерть тому, кто хочет нашей смерти! Смерть тому, кто, как вор и грабитель, ворвался в наш мирный дом! Смерть душегубам, убивающим наших детей, надежду нашу, будущее наше! Смерть им, фашистам!
И, как взрыв, прокатилось по лесу, подхваченное всеми собравшимися, грозное слово:
— Смерть им, смерть проклятым!
Глухое эхо пронеслось по лесным и болотным просторам, постепенно замирая, угасая, переходя в мягкий шелест листвы, в еле слышный порыв ветра. И растаяло, слившись с неумолчным шумом бора, с отсветами луны на вершинах сосен, с клубами зябкого тумана, который полз, расползался по болотам и кочкарникам, по лесным ложбинам.
Словно холодком повеяло на сердце у Майки. Она никогда не думала о смерти, не любила этого слова. Но сейчас оно звучало совсем по-новому. Было в нем нечто торжественное, приподнятое, обнадеживающее.
Майка, стояла, как зачарованная, жадно ловила каждое слово, доносившееся оттуда, с собрания. Посеревшие листья орешника, которые еле заметно шевелились при слабом ветерке, внезапно потемнели, растаяли в сумраке. Из-за леса надвигалась туча, месяц нырнул в нее и скрылся. Сразу потемнело, от резкого порыва ветра закачались деревья, листья зашелестели тревожно-тревожно. И сразу приумолкли, словно затаились. Издалека долетели приглушенные раскаты грома, частые вспышки зарниц выхватывали из темени вершины дубов. С Барсуковой горы долетели уже не отдельные голоса, — над темной громадой леса поднялась песня — торжественная, знакомая до каждого слова, до каждого звука. Майка отошла от сосны, и, сжимая в руке винтовку, присоединилась к поющим. Она видела, как выпрямившись стоял Юрка, молчаливый, глубоко задумавшийся. Отблески далеких зарниц изредка освещали его посуровевшее лицо, всю его подтянутую, худощавую фигуру.
