притопывали, похлопывали рукавицами, старались как-нибудь согреться, размять закоченевшие ноги. На десятках саней можно было увидеть пулеметы. Их дула, как хищные клювы, высовывались кое-где из-под брезентов, которыми были прикрыты сани.
— Скорее, скорее, двигаетесь, как сонные тетери! — торопил лейтенант Гниба и Ярыгу.
«Видать, эсэсовцы!» — подумал начальник полиции, заметив черные шинели солдат.
— Где учился?
— На курсах в Гданске, пан полковник.
— Где служил раньше?
— Был вахмистром в польской жандармерии.
— Ты, негодяй, совсем распустил полицаев, помогаешь партизанам.
— Пан полковник! — взмолился Гниб.
— Молчать! Где это видано: часовой стоит у въезда в село и не спрашивает ни пропусков, ни пароля?
— Боже мой, кто будет спрашивать пароль у наших… героических германских войск? — вмешался Ярыга, чтобы как-нибудь выгородить своего собрата. — Мы так вас ждали, так ждали, чтобы вы конвоировали на станцию мобилизованных в Германию.
— Полковник не занимается такими пустяками. Полковник — командир отряда особого назначения по борьбе с партизанами и их агентурой, проникшей в полицию, в администрацию, — оборвал бургомистра лейтенант. — Полковник проводит инспекцию всех полицейских войск.
Ярыга почтительно посмотрел на полковника и, потирая — не то от радости, не то с перепугу — дрожащие руки, начал торопливо сыпать словами:
— Ах как это хорошо! Это нам такая помощь. Сил у нас особенных нет, чтобы серьезно защищаться, если, скажем, боже сохрани, какой-нибудь крупный отряд, простите, партизан вздумает напасть на нас. Но нас бог миловал. У нас тихо, совсем тихо, если не считать там каких-нибудь… — тут он неуверенно взглянул на Гнибу, — мелких фактов. Так тихо, что к нам бегут из соседних районов, где, простите, бесчинствуют эти партизаны. И полицаи к нам бегут, и старосты, и бургомистры и, извините меня, имели честь проследовать и соседние коменданты.
— Поклеп! — гневно крикнул тут лейтенант. — Немецкая армия никогда не бежит.
— Простите… они просто, видите, меняли дислокацию… — Ярыга даже вспотел от волнения и уже не рад был, что ввязался в этот разговор.
Затем полковник через лейтенанта-переводчика подробно расспросил Гниба и Ярыгу, как они борются с партизанами, как выявляют подозрительных, недовольных, справляется ли полиция со своими обязанностями. Просматривали разные списки, приказы. Интересовались людьми, помогающими полиции. Проверили все секретные дела. Наконец, полковник заинтересовался строевой учебой полиции.
— Всех выстроить. Даже дневальных. Наши солдаты сменят караульных, — оборвал лейтенант начальника полиции, пытавшегося возразить, и тут же сказал Ярыге:
— Пан полковник приказал вам вывести на площадь все население. Дети пусть остаются по домам.
Через несколько минут все наличные полицейские силы были выстроены на площади. Полковник почему-то обошелся без «хайля» и сразу приступил к делу. Проворный лейтенант уже распекал на чем свет стоит неуклюжего полицая за то, что у него затвор винтовки совсем примерз, не открывался.
— Распустились, лодыри! Вишь, ряшку раскормил, только щенят бить такой мордой. — И тут же передал приказ полковника: — Осмотреть у всех оружие.
К строю полицаев подошли автоматчики, взяли у них винтовки, щелкали затворами.
— Смирно! Проверку на время отставить, будет говорить господин полковник! Бургомистр, ближе людей!
Жители, согнанные на площадь, сначала равнодушно поглядывали на упражнения, которые проделывали полицаи под команду немецкого полковника. Но постепенно их нахмуренные лица стали оживляться, в глазах появилось выражение заинтересованности: очень досаждал полицаям лейтенант- переводчик, издевался над ними и высмеивал. Чем все это кончится? Разумеется, и полицаи и эсэсовцы — одного болота черти, но хорошо, когда они начинают поносить друг друга. «Еще чего доброго, начнут потчевать друг дружку зуботычинами…»
Бургомистр все суетился, покрикивал на жителей села, подгонял их ближе:
— Скорее, скорее, полковник не любит мешкать! — И, склонившись в три погибели перед высоким начальством, льстиво доложил:
— Если угодно, пан полковник, можете начинать!
Вспотев от желания как можно лучше угодить начальству, он почтительно отошел назад, где с группой немецких офицеров стоял и Гниб… Начальнику полиции не давали покоя мысли о разных неприятностях, которые придется ему, должно быть, перенести от всей этой неожиданной инспекции.
Полковник тем временем подошел к собравшимся жителям, на минуту остановился, словно задумался о чем-то. Потом резким движением снял шапку с головы, заговорил:
— Братья мои, родные мои!
Слова, произнесенные по-русски, сразу наэлектризовали всех. Гниб, которого офицеры оттеснили немного назад, уже стал на цыпочки, чтобы разглядеть полковника. «Ну и полковник, ну и хитрец, знает, как подъехать к крестьянам. Но почему он не говорил по-русски с нами, с полицией?»
— Простите мне этот небольшой спектакль. Он потребовался нам для того, чтобы, не проливая крови… наших людей… расправиться вот с этими палачами, фашистскими наймитами.
Что-то хотел крикнуть пан Ярыга, но поперхнулся словом и, побледневший, опустошенный, только шмыгал носом и мычал. Слышно было лишь одно ах… ах… ах… Гниба держали под руки, вынимали его пистолет из кобуры.
— Вот они стоят перед вами… покажите их ближе! Вот он, ан Ярыга. Он полез сюда, чтобы захватить нашу землю, наше добро. Старшие из вас помнят пана Ярыгу еще во времена царизма. Этот недобитый пес надеялся при помощи фашистов вернуть проклятое прошлое. И он усердствовал, выслуживался перед своими хозяевами. А вот и Гниб. Он верой и правдой служил польским фашистам, добросовестно помогал им душить польских и белорусских крестьян. Сейчас он верно служит немецким фашистам. Это заклятые враги наши… А теперь полюбуйтесь на этих мерзавцев, на этих изменников Родины, — он кивнул на полицаев. Одни стояли побледневшие, испуганные насмерть. Другие как разинули рты от изумления, так и стояли, словно вороны в знойный день. И зуб на зуб не попадал у полицаев, у некоторых дрожали колени. На одного от страха напала такая икота, что он все время судорожно хватался за рот и сгибался в дугу, чтобы спрятаться от людских глаз.
— Мне противно даже говорить о них.
На площади наступила такая тишина, что слышно стало, как всхлипывает пан Ярыга, что-то невнятно бормоча.
А полковник расстегнул меховой воротник, прятавший его лицо, распахнул шинель. И стоявшие ближе увидели на нем обыкновенный крестьянский полушубок, на котором выделялся яркокрасный значок депутата Верховного Совета.
— Вот мы опять встретились с вами по-человечески, как советские люди. Мы встретились, чтобы сказать вам, что не гитлеровцы и не эти ихние холуи являются хозяевами на советской земле. Мы с вами ее настоящие хозяева! Мы с вами бьем наших врагов и будем бить до тех пор, пока не очистим нашей земли от всей этой погани. В этом я клянусь вам!
— Братцы! Это же Василий Иванович, наш депутат! — послышались голоса в толпе.
— Да, клянусь вам как ваш депутат! Клянусь в день Сталинской Конституции и поздравляю вас с этим днем.
Все бросились к Василию Ивановичу, чуть не задушили его в объятиях, подхватили на руки:
— Родненький! Дорогой! Ура партизанам! Слава Сталину!
Многоголосое ура поднялось над занесенными снегом улицами, над полем. От конюшни бежали освобожденные парни, девушки.
Все село пришло в такое движение, которого уже не видали с самого начала войны. К волостной управе шли все, кто был в селе. Спешили старики. Сбегалась детвора.
