связному.
Антони тоже внезапно почувствовал тишину. Возле соседних домов бегали дети, кричали, стараясь обратить на себя внимание. Здесь же не было ни живой души.
— Лей. — Рыбецкий наклонился, подставил руки.
Вытирались по очереди полотенцем. И вдруг увидели женщину. Она медленно шла от хаты, немолодая, сгорбленная. Бледное лицо, глаза глубоко ввалились. Не дойдя несколько шагов, остановилась.
— Добрый день, мать! — нарушил тишину Рыбецкий. — Вылили всю вашу воду, но нам хотелось немного умыться.
— Наши, — шепотом произнесла женщина, — армия…
— Да, мы из польской армии.
— Пришли…
— Да, мать.
— А у меня нечем вас встретить.
— Не надо, — произнес сдавленным голосом Антони. — Нам ничего не надо.
— Поздно пришли. — Казалось, женщина не слышала, что ей говорили. — У меня уже никого нет.
— О чем говорите, мать?
— Нет сыночков, нет отца. Я не плачу… Уже выплакала все слезы. И бога тоже нет. — Женщина наклонилась к Рыбецкому. — Нет… Ведь он не допустил бы этого.
Она внезапно отвернулась и пошла к хате. Антони двинулся было за ней, но Рыбецкий остановил его:
— Не надо. Чем ты ей поможешь?
Вышли на дорогу. Рыбецкий оглянулся на хату и сказал:
— Еще в Сельце я иногда пробовал представить себе наше возвращение на родину. Тогда мне всегда виделись толпы и цветы. А здесь… — Он замолчал, а через минуту добавил со злостью: — Подождем батальон.
Снова марш в пыли, топот солдатских сапог, скрип телег. Деревеньки с людьми у изгородей, всхлипывавшие женщины; кто выносил ведро воды, кто кружку молока. Дети провожали их далеко за околицу, махали на прощание руками.
В указанную для ночлега деревню пришли перед самым вечером. Деревня была большая: далеко растянулась по обе стороны шоссе. В самом центре колокольня костела. Рядом школа, на противоположной стороне тминная управа и милицейский пост. На обоих домах вывешены бело-красные флаги, возле каждого стоит часовой. Часовые очень похожи друг на друга: гражданские пиджаки, на левом рукаве повязки, трофейные карабины и маузеры. Только повязки на рукавах разные: у парня перед управой гмины на ней буквы «АК», у часового возле милицейского поста — «АЛ».
По распоряжению Самойлова роты разделились на группы и начали расходиться по дворам. Солдаты, проходившие мимо часовых, весело заговаривали с ними, те улыбались, кивали головой. Штаб батальона разместился в школе. Во двор въехал обоз, связные заготавливали солому для ночлега. Самойлов стоял перед зданием, смотрел на флаги.
— Пойду к местной власти, — сказал Коваль. — Надо познакомиться.
— Пригласи их к нам на ужин.
— Вы хотите с ними поговорить?
— Интересно мне, — ответил Самойлов.
— Хорошо, только приведу себя в порядок.
Антони, однако, не успел никуда пойти. Едва обмылся немного возле колодца, как за ним прибежал связной.
— Вызывает командир батальона, — доложил он.
В канцелярии школы сидели уже старый крестьянин и молодой человек в потрепанном мундире. Курили толстые самокрутки из капитанского кисета. Самойлов обрадовался, увидев Коваля.
— Товарищи не знают русского, — сказал он, — а я по-польски, сам знаешь… А тут нужны точные формулировки, ибо дело касается политики.
Крестьянин до вчерашнего дня был местным войтом. Назначила его тминная рада народова. А молодой организовывал милицейский пост. Партизан. Привел с собой только одного опытного солдата, остальных подбирал из местных.
— А я только собирался к вам, — сказал Коваль, — у нас есть пара экземпляров «Манифеста», надо вывесить в деревне, пусть люди читают.
— Можно, только… — Молодой человек заерзал на стуле.
— Только что?
— Напротив нас сидит реакция. Уже вывесили свои объявления.
— Кто?
— Аковцы, — вмешался войт.
— Объясните подробнее, я не понимаю.
— Мне сказали брать власть, — начал комендант. — Мы давно договорились с людовцами, и теперь собралась рада народова, пришел секретарь партии. Назначили войта и меня. А прошлой ночью в деревню вошли те и заняли управу гмины. И там сейчас сидит их войт, а нашего мы приютили на посту. Я говорю им, что у них нет никакого права, ибо мы по воле рады, то есть народа, а они в ответ говорят, что им приказал староста и что старосту назначил воевода. А воеводу назначило их правительство в Лондоне. А я им ответил, что у нас есть Крайова Рада Народова. Они не хотят нас признавать. Ну я им говорю, что тоже не признаю ни их, ни войта, ни старосту, ни тех, которые есть под ними. И пусть убираются отсюда, да побыстрее. Кончилось господство панов, достаточно нашей крови они пролили. С одной стороны фашисты, с другой — они.
— И что?
— А ничего, сидят. Ответили мне так, что не стоит повторять, товарищ. Хотел послать в повят за подмогой, но у меня нет транспорта. Стрелять люди у меня не умеют.
— Какая там стрельба, — вмешался войт, — ведь это тоже поляки.
— Что вы говорите, товарищ Мрувка?! — выкрикнул комендант. — Какой тут может быть разговор, если выставили в окне пулемет? Знаем их…
— Значит, белые? — допытывался Самойлов.
— Нет.
— Тогда кто же?
— Бело-красные, — предположил Рыбецкий.
— Что в таком случае делать? — вздыхал комендант.
— Армию в это дело не вмешивать, — сказал Рыбецкий. — Армия не для того, чтобы наводить порядки в деревне. Трудно разобраться, кто тут кого назначал. А потом, как можно начинать освобождение страны со стрельбы по своим?
— Я разобрался, — отозвался Коваль, — и знаю, кого здесь следует поддерживать: наша обязанность стать на сторону народной власти, поручник Рыбецкий. Считаю, нам необходимо поговорить с этими аковцами.
— Правильно, — обрадовался войт. — Сначала надо поговорить.
— Вы всегда свое, — бурчал комендант. И добавил, что, если бы у него было человек десять солдат, он быстро навел бы порядок. Никто, однако, уже не слушал горячившегося коменданта.
Внутренне Антек был напряжен до предела. Ему предстоял сложный и ответственный разговор. Пять лет оккупации… Он провел эти годы вне страны и не все теперь понимал. Конечно, приходили к ним в армию партизаны, но прямо с боя, а солдату с солдатом всегда легче договориться. Сумеет ли он договориться с ними по такому важному вопросу, как вопрос о власти? Не хотелось начинать разговор с этими людьми с принуждения. А они наблюдали за ним, Коваль видел их лица за стеклами окна. Что-то говорили между собой. Часовой, правда, стал по стойке «смирно», однако спросил:
— Пан поручник к кому?
— Хочу поговорить с вашим командиром.
