Предместья Варшавы. Пустые дома, выбитые стекла, сорванные двери, внутри полно снега. Улицы завалены обломками зданий, телеграфными столбами, перепутанными проводами; приходилось разбирать баррикады, чтобы могли проехать орудия и подводы. Сгоревшие дома, закопченный дымом снег. Люди помимо воли говорили шепотом. Капрал Пиотровский, потомственный варшавянин, беспомощно осматривался вокруг.
— Не знаю, — с отчаянием говорил он, — холера ясная… Не узнаю.
Улиц не было, кругом только груды развалин, обвалившиеся стены, пустые глазницы окон.
В понуром молчании люди отыскивали подвалы и уцелевшие комнаты, укладывались спать. Помещение штаба батальона выглядело как и везде: зашторенное окно, печка-«буржуйка», на столе сделанная из снарядной гильзы коптилка, коробка полевого телефона, начатая банка консервов… Рыбецкий расстегнул шинель; подперев голову руками, сидел неподвижно. Связные тихонько подкладывали в печку дрова, грели в котелках воду. Антони не мог дольше оставаться в этой комнате. Несмотря на усталость, он чувствовал потребность в движении, разговоре. Пошел к солдатам.
Закончился второй день наступления за Одером. Темнота размазывала контуры деревьев и кустов, тела погибших примерзали к земле, ночь тяжело боролась с заревами пожаров. Артиллерия еще не успокоилась. Немецкие батареи изрыгали лавины огня, в ответ им оглушительно грохотали 76- миллиметровые орудия. Однако огонь из пехотного оружия постепенно затихал. Люди старались хотя бы немножко отдохнуть. Уже двое суток шли по этой чертовой равнине.
В течение всего дня Рыбецкий сохранял каменное спокойствие. Чем труднее становилось, тем спокойнее делался он. Даже когда началась поддерживаемая танками фашистская контратака. Казалось, этот удар сметет половину батальона. А Рыбецкий отвернулся и, оперевшись плечом о стену окопа, начал свертывать весьма объемистую самокрутку, сказав при этом, что трофейный табак весьма слабый… Связные сразу повеселели, артиллерист-наблюдатель точно рассчитал данные, и полетели первые снаряды. Немцы замедлили движение, а затем залегли.
Но и вечер не принес долгожданного отдыха. Батальон закреплялся на захваченном рубеже, устранялись пробелы в боевых порядках, подсчитывались потери, оказывалась помощь раненым. Люди поели, получили боеприпасы, им были поставлены новые задачи.
Возвращаясь из третьей роты, Коваль в траншее встретил санитаров с носилками.
— Кто это? — спросил Антони.
— Подпоручник Сушко.
Сушко лежал с закрытыми глазами, лицо болезненно обострилось, дыхание было чуть слышно.
— Что с ним?
— Тяжелейшее ранение в живот.
Злость и жалость одновременно охватили Коваля. Ведь они вместе сражались под Ленино, Сушко тогда был сержантом. Офицером стал несколько позже, а от Вислы командовал ротой. Два дня назад Антони поздравлял его с присвоением звания подпоручника.
Поужинал только около полуночи. Штаб разместился в полуразрушенном подвале уже несуществовавшего дома. Его снесло снарядами тяжелой артиллерии. В большем помещении после уборки, насколько она была возможна, расположились связные, телефонисты и артиллеристы. В меньшем — командиры. Солдаты заделали дыру в стене, укрепили на ящике свечу. Рыбецкий поставил возле нее бутылку трофейного коньяка. Налил себе несколько больше половины стакана, залпом выпил. Коваль даже приподнялся на локтях. Картина была необычной. Капитан снова потянулся за бутылкой.
— Смотри?.. — тихо проговорил Коваль.
— Ничего со мной не будет.
— Ему теперь уже ничем не поможешь.
— Кому?
— Сушко. Я не слепой, вижу ведь твое состояние.
— Да, — вздохнул Рыбецкий, — ушел из жизни еще один молодой и сильный человек. А ведь всего несколько часов назад он был полон энергии. И вот нет человека…
— Не пей больше, — снова сказал Антони.
— Не пью.
— Что тебя грызет?
— Меня тоже могут унести, как и Сушко.
— Каждого могут…
— Столько вместе всего пережито…
— Да, — вздохнул Коваль. — Война отняла у нас лучших товарищей.
— А ты боишься?
— Боюсь.
— Сушко столько прошел…
— Слушай, налей и мне коньяку.
Рыбецкий лежал на топчане и рассказывал Ковалю о Сушко. Оказывается, тот еще до войны был старшиной роты. Потом сентябрь тридцать девятого года. Поражение и борьба непокоренных…
— Почему ты говоришь об этом именно сегодня? — неожиданно спросил Антони.
Рыбецкий не спеша свернул цигарку.
— Чтобы знал. — Капитан привстал, прикурил, глубоко затянулся и выпустил дым.
— Что знал?
— Чтобы знал, какими дорогами пришли мы сюда, на Старый Одер, я и Сушко.
— А почему именно сегодня?
— Потому что завтра и меня могут убить, и ты не узнаешь, кто воевал рядом с тобой и погиб, когда до Берлина остался один шаг.
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. Ты никогда не был в таком положении, когда человек должен заново строить свою жизнь.
Коваль улыбнулся в темноте. Он знал, как трудно было Рыбецкому сказать обо всем этом. Ибо еще вчера утром…
Перед самым рассветом стояли в окопе на польском берегу Одера. Атака. Все было готово к ней: поставлены задачи, люди распределены по командам для переправы, объявлены номера лодок и понтонов. Артиллеристы определили цели, рассчитали данные, запаслись снарядами. Ждали только сигнала…
В батальон пришел капитан Карамуцкий из штаба полка. В тумане занимавшегося утра уже можно было различить темную воду, поваленные на берегу деревья, силуэты солдат.
— Читали уже обращение Военного совета? — спросил Карамуцкий.
— Так точно, — доложил Антони, — сам был во второй роте. Солдаты считают, что настало время нанести последний удар по фашистам.
— Просто считают, что с них уже хватит, — высказал свое мнение Рыбецкий. — А ты наговорил столько громких слов.
— Как это хватит? — заинтересовался Карамуцкий.
— Хотят домой.
— Капитан Рыбецкий представил дело в несколько упрощенном виде. — Коваль заметил тень, пробежавшую по лицу Карамуцкого, и хотел сгладить впечатление от слов командира.
Теперь Рыбецкий пытался по-новому осмыслить войну и свое место в ней. Здесь, на переднем крае, где на частичку человеческого тела приходятся, пожалуй, тонны снарядов и бомб, человеку труднее всего, ему угрожают истертые до блеска гусеницы танков, закопченные сопла огнеметов, старательно снаряженные патронами ленты пулеметов. Рвут, жгут, уничтожают. Приходят новые солдаты, с опаской всматриваются в раскалываемый взрывами горизонт, идут вперед, обильно помечая свой путь свежими могилами.
Он никогда не пытался увильнуть от войны, искать в тылу спокойной жизни. Но иногда желание выжить захватывало так сильно, что он с большим трудом мог управлять собой. Однако батальона никогда не покидал, не мог представить себе жизнь вне его. Находился в огне и этого требовал от других. Не щадил
