— Пошел, ну!
Испуганно оглядываясь, Глыба на четвереньках отполз от ротного, запутавшись ногами в автоматном ремне, упал. Но тут же поднялся и, не отрывая взгляда от направленного на него дула пистолета, встал на ноги, пригибаясь, сделал несколько шагов спиной вперед и, вдруг резко повернувшись, побежал по траншее и скрылся за поворотом.
— Где КП роты? — все с тем же выражением на лице обернулся к Егорьеву Полищук.
Но глаза его теперь были уже совсем другие: яростная, безумная злоба и гнев исчезли. Посмотрев на старшего лейтенанта, Егорьев понял: в подобном обращении с Глыбой раскрывалось бессилье Полищука, его невозможность контролировать происходящее, воздействовать на события. Он же сейчас так разговаривает с Егорьевым потому, что просто не знает, что делать, желая хоть каким-то приказом или вопросом создать видимость командования. Егорьев уловил это по его взгляду, и Полищук, в свою очередь, посмотрев на лейтенанта, уже не пытался скрывать, что он понял: Егорьеву ясно его состояние. И от этого в глазах его появилось выражение грусти и сожаления…
Под непрекращающимся огнем Егорьев и Полищук добрались до бывшей землянки Полесьева, одновременно являвшейся и командным пунктом роты. Так вышло, что со вчерашнего дня рота, по сути дела, находилась без командира, причем его функции никто не замещал, не совмещал. Весь штат Полесьева, в окружении которого прежнего ротного можно было застать, состоял всего из трех человек: двух ординарцев и телефониста. Один ординарец, с которым Полесьев и погиб, был в звании младшего лейтенанта и сопровождал своего командира везде и всегда, являясь его правой рукой. Второй же ординарец, младший сержант, выполнял роль денщика и использовался в качестве порученца как по военным, так и по хозяйственным вопросам. Телефонист же погиб в утренней вчерашней атаке, и теперь любому приходящему в землянку приходилось заставать там сидящего одного, как перст, последнего оставшегося в живых полесьевского ординарца в звании младшего сержанта.
Именно этого младшего сержанта и стали первым делом разыскивать пробравшиеся на КП Егорьев и Полищук. Поиски длились недолго: тело несчастного ординарца было обнаружено перед входом. В вырытом тут же окопчике разорвался снаряд, превратив все кругом в бесформенную котловину и обрушив переднюю часть землянки, поэтому младший сержант отыскался не сразу. Он лежал, заваленный нападавшими сверху досками, присыпанный землей, с размозженной углом съехавшего со стены бревна головой. Егорьев осторожно приподнял его голову, снял с груди брошенную туда взрывом искореженную стереотрубу, послушал сердце. Тщетно, ординарец был убит. Егорьев сообщил об этом старшему лейтенанту. Затем попросил разрешения отлучиться в свой блиндаж.
— Какого черта! Оставайтесь тут! — бросил Полищук.
— Должен же я выяснить положение вещей в своем взводе за время моего отсутствия, — возразил Егорьев.
— Невелико отсутствие! — поморщился старший лейтенант.
— Зато велики события, — кивком головы указывая на произведенное кругом разрушение, сказал Егорьев.
Полищук поморщился еще больше:
— Ладно, идите.
Артогонь тем временем постепенно стихал. Уже во время разговора Егорьева с Полищуком немцы обстреливали лишь одну высоту. Теперь затихло и там, и только в отдалении слышалась еще канонада.
Егорьев пробирался по разгромленным траншеям, обходя воронки и перелезая через завалы из бревен и земли. Временами, глядя вокруг себя, ему казалось, что он не найдет своего блиндажа — настолько все было до неузнаваемости перепахано и разбито. И что самое удивительное, Егорьев не встретил на своем пути ни одного человека. Ни живых, ни мертвых. Лишь там, у землянки, труп ординарца, да еще в траншее двое, попавшиеся ему на дороге, изуродованные так, что Егорьев не мог признать — с его это взвода солдаты или нет. И больше никого. Но чем дальше он шел, тем сильнее чувство удивления происходящему перерастало в чувство страха перед происходящим.
«А что, если, — думал Егорьев, — что, если все ушли отсюда, и я здесь один. Тогда с минуты на минуту здесь могут появиться немцы…»
От того, что может с ним статься, Егорьеву стало не по себе. Он огляделся вокруг, желая убедиться, не идут ли уже эти самые немцы. Но нет, никто не шел, лишь дымились воронки и было до дикости пустынно.
«Где же тогда мой взвод? — продолжал размышлять Егорьев, направляясь дальше. — Ушел? Но куда? Тогда никто бы не послал нас сюда, зная, что здесь уже никого нет. Да ведь все это и началось у нас если не на глазах, то по крайней мере на слуху. Так куда же все делись? А если…»
Тут ужасная догадка пришла в голову Егорьеву: «А что, если взвод и не уходил отсюда, что, если он — здесь?… Ведь под этим всем можно похоронить целый полк, да так, что и следа не останется. Можно все сровнять с землей, в порошок стереть… В порошок стереть, — Егорьев вдруг уцепился за эту фразу. Где-то он ее уже слышал, совсем недавно. — Ну да, конечно… Тот раненый немец, которого поймали в блиндаже на высоте и которого потом чуть не убил Синченко… В порошок стереть, — еще раз повторил Егорьев и вдруг подумал: — Да ведь этот немец знал о предстоящем наступлении… Ну конечно же знал… Мерзавец. И мины, мины. Они их сняли, готовясь наступать с высоты. Поэтому их и не было в ту ночь. Они же не думали, что мы полезем в атаку в самый канун их наступления… Боже мой, какой я дурак! — Егорьев остановился, схватившись за голову. — Какой дурак! Ведь можно было догадаться, нужно было догадаться!…»
И Егорьев испытал вдруг то чувство, которое бывает у человека, решающего задачу, которое было у него не раз, в школе, когда задача эта не решается и приходит время сдавать работу. А затем узнаешь, как все было просто и, что самое неприятное, отчего у него не раз пунцовым огнем загорались щеки, что решение это было просто и доступно, что все было по мере твоих возможностей. Только теперь от решения этой задачи зависят жизни…
«Зависели! — мысленно поправил себя Егорьев. — А теперь все прах, и в этом виноват я…»
«Но почему я? — тут же в голове его стали возникать различные оправдывающие его обстоятельства. — Я же доложил, что это странно, я ведь объяснил все детали… Ведь, в конце концов, не я решаю! Все могло свершиться или не свершиться независимо от меня!»
Но что-то сидящее внутри его все равно твердило: «Виноват, и ты виноват!» Наконец Егорьев почувствовал, что еще немного, и у него расколется голова. В висках стучало, и мысли стали путаться, и все время всплывало это: «Виноват, и ты виноват!…»
Не желая больше ни о чем думать в данный момент, Егорьев побежал, но вскоре остановился — куда бежать? Что-то знакомое показалось ему в окружающем пейзаже. Этот окоп… Да ведь это же тот самый окоп, в котором был он вчерашним утром, тогда, перед атакой. Вот здесь стоял Полесьев, а здесь был старшина, приготовившийся давать ракету. Но где же тогда блиндаж?…
Егорьев огляделся по сторонам. Взгляд остановился на груде обломков. Доски, бревна наката — все свалено в кучу, перемешано друг с другом, расщеплено и медленным пламенем постепенно превращается в головешки.
Лейтенант догадался, что это все, что осталось от его блиндажа. С минуту он стоял без движения, глядя, как с тихим потрескиванием тлеют бревна и доски.
— Товарищ лейтенант! — раздался сзади чей-то голос.
Егорьев обернулся: перед ним стоял младший сержант Уфимцев. Грязный, без каски и оружия, с покрытым сажей лицом и в прожженной в нескольких местах гимнастерке, Уфимцев испуганно смотрел на своего взводного.
— Что же это такое делается, товарищ лейтенант? — наконец вымолвил он.
— Где все? — вместо ответа спросил Егорьев.
— Я не знаю, — передернул плечами Уфимцев. — Мы были в охранении, когда все это началось. Меня засыпало землей… Это был настоящий кошмар, товарищ лейтенант.
— Да хоть кто-нибудь здесь остался живой?!! — теряя самообладание, отчаянно закричал Егорьев.
И без того испуганный Уфимцев весь съежился, снизу вверх глядя на Егорьева, тихо пробормотал:
— Я не знаю. Я вообще ничего не знаю и не понимаю!
