Козьма хотел было передать своего коня сыну и войти в дом, доложить князю, но Игорь Святославич, сопровождаемый малолетними сыновьями, Олегом и Святославом, сам неожиданно появился на крыльце. Князь внимательно оглядел Хомуню, спустился по ступеням, подошел ближе.
Игорь был высок и широкоплеч. Но и Хомуня, несмотря на молодые лета, не так уж и много уступал князю, а в воинских доспехах — вообще казался вполне зрелым мужем. Только мальчишеское, по-девичьи нежное лицо да светлый, словно серебристый, пушок на верхней губе выдавали в нем унота. Чуть-чуть отступив назад, князь резко замахнулся и ни с того ни с сего сильно толкнул ладонью в грудь Хомуни. Но Хомуня успел напрячь мышцы, устоял, даже не переступил ногами. А князь, отдернув руку и сморщив лицо, быстро поднес ладонь ко рту — уколол о новую кольчугу.
Слизнув капельку крови, князь снова посмотрел на Хомуню.
— Молодец. Силен. Мечом владеть умеешь?
— Спытай, княже, — усмехнулся Хомуня. — Вели принести оружие.
— Ишь ты, самому князю надумал голову срубить?
— Избави бог, — стушевался Хомуня.
— Ладно уж, верю. Грамоте обучен?
Хомуня опустил голову, не нашелся, что ответить, боялся, как бы Игорь Святославич не уличил его в бахвальстве.
— Не так, чтоб уж сильно, — выручил сына Козьма, — но читать-писать умеет по-русски и по- гречески. А вот тюркскую грамоту не знает. Но языку половецкому обучен.
Князь Игорь в удивлении вскинул лохматые брови, улыбнулся.
— Молодец! — еще раз похвалил он Хомуню. — Беру тебя отроком. При мне будешь. И жить будешь в моем доме. Найди ключника, скажи ему о воле моей. Только смотри: ослушаешься или поведешь себя недостойно — наказывать буду строго. Зовут как?
— Хомуня.
Игорь Святославич оглянулся на своих сыновей, пристально посмотрел на них и спросил:
— Люб вам Хомуня? — и, не дожидаясь ответа, приговорил: — Люб — не люб, а жить будете вместе. Вы ему господа, он вам — холоп. Учиться будете у него. И если Хомуня за нерадивость кому из вас по загривку даст, не взыщу с него.
Весной князь Игорь приказал трубить поход на половцев, выступить наметил двадцать третьего апреля, в праздник святого Георгия Победоносца. Князь не случайно выбрал именно этот день. Всегда считалось, если к важному делу приступаешь в день своего хранителя и заступника, то все исполнится, как задумал. Хомуня лишь к весне узнал, что Георгий — второе имя Игоря Святославича. Иметь по два имени, особенно у людей знатных и книжников, — считалось делом обычным: одно имя славянское, мирское; второе — дается при крещении, по церковному календарю.
Как только распространилась весть о предстоящем походе, в городе стало шумно. Ратники чистили оружие, острили мечи. Два раза на дню, утром и вечером, ходили друг к другу пить живичное молочко — настой сосновой смолы в молоке, считали, что оно, если притом и отвары разных трав потреблять, никакие болезни на них не пустит, и носом обоняние улучшит, и немочь из головы выведет, и насморк уймет, очам светлость даст, охоту к еде прибавит и уныние отгонит.
Хомуня тоже находил минуту, убегал домой, к матери. Уж лучше ее никто не умеет настаивать живицу, готовить лечебные отвары. Постепенно Настасья смирилась с судьбою, обида ушла из глаз ее. Но иногда все же страх тревожил материнское сердце, нет-нет да и покатится слеза по ее смуглой щеке. Настасья тотчас отвернется и, поборов печаль, тут же улыбнется Хомуне.
Незадолго до начала похода прискакал из Трубчека брат Игоря, князь Всеволод, нетерпеливый, и минуты на месте не усидит, доски в повалуше прогибаются под его сапогами, так могуч телом. Узнала о приезде Всеволода жена Игоря, Ефросинья Ярославна, влетела — чуть с ног не сбила Хомуню, стоял на проходе, — и тут же очутилась в медвежьих лапах деверя. Обнял ее Всеволод — не побоялся раздавить хрупкое тело, — поцеловал сладко. Хомуня даже смутился, уперся глазами в стену, засмотрелся на роспись. Засмеялась Ярославна счастливым смехом, спросила:
— Не хочешь ли меду хмельного, князь? Сама варила, может, испробуешь?
— Принеси, Ефросиньюшка. Да поболе корчагу выбери, во рту пересохло. Игорь-то твой мыслью скачет от Чернигова до самой Тмутаракани, даже себе признаться боится, что хочет забрать у половцев поганых землю русскую, обагренную кровью дедов наших. Словно сокол парит над Русью, разглядывает степь половецкую, а угостить человека с дороги не догадывается.
Игорь смотрит на брата, на жену любимую, улыбается. До чего хорошо ему с Ефросиньей.
А Ефросинья подошла к Игорю, остановилась позади, положила руки на плечи, склонилась к уху, шепнула что-то и выбежала за дверь.
Возвращаясь с медом, приостановилась у дверей повалуши, услышала голос Всеволода: «…напрасно в марте испугались гололеда, коней пожалели. Надо было еще тогда идти на половцев. Но коль так случилось, теперь не медли, брат». «Во вторник седлаем коней — и в путь», — успокаивал брата Игорь. А Всеволод все поторапливал: «Седлай, брат, седлай. Мои-то готовы. Мои куряне, — голос Всеволода потеплел, очень уж он любил своих ратников, — застоялись уже, силушку девать некуда, в бой рвутся».
Ефросинья вошла в повалушу, налила мед в кубки.
— Все хвалишься своими курянами, — княгиня подала кубок деверю, — будто на земле лучше их и ратников нет.
— А где ж их взять, лучших, Ефросиньюшка? — засмеялся Всеволод.
— Ну так уж и негде. Вишь, какого Игорь отыскал себе. — Ефросинья головой кивнула в сторону Хомуни. — Не смотри, что безусый. Девки глаза так и пялят, любиться хотят.
— На то ума много не надо. Мои не до девок охочи, до рати. Имя и слава дороже человеку, чем красивое лицо.
— Полно, расхрабрился. Смотри, Див услышит, предупредит половцев.
— Э, Ефросиньюшка, стара стала птица эта. Пока долетит до половецкой степи, наши соколы разобьют полки хана Кончака и домой возвратятся.
Всеволод вскоре уехал. А князь Игорь, свершив в церкви Спасского монастыря молебствие о победе русского войска, двинул свой полк к Путивлю, где княжил старший его сын, Владимир.
Ехали не спеша. Впереди Игорь Святославич. «Вседши на кони», ехала рядом с мужем и княгиня Ефросинья Ярославна. Тут же — младшие сыновья, Олег и Святослав, одному десять, другому одиннадцать лет от роду.
В Путивле князь распрощался с Ярославной и повел дружину в половецкую степь. Русская рать становилась все больше и больше. По пути присоединились к Игорю со своими полками сын его, пятнадцатилетний Владимир, юный князь Путивльский, воевода Ольстин Алексич с полком Черниговских ковуев — племенем тюрок, служивших у русских князей, — потом племянник Святослав, князь Рыльский. А за Донцом — и брат, Всеволод, князь Трубчевский. Он шел из Курска по берегу Оскола.
Больше всего Козьма был доволен тем, что удалось упросить князя Игоря в походе не держать при себе Хомуню, отдать ему, Козьме, в копье, — сыну еще учиться надо ратному делу, догляд за ним нужен. Одно дело махать мечом понарошке, другое — видеть перед собой врага лютого.
В копье, где отец был старейшиной, Хомуня сдружился с Дылдой, таким же унотом, как и сам, еще не отведавшим запаха крови. И хотя Дылда уступал Хомуне в росте — был коротконог, и в ловкости — грузноват телом, — но силой обладал большой, меч держал в руке крепко, подмять под себя мог не только Хомуню, но, может быть, и человека бывалого.
Все внове было молодым отрокам: и сам многодневный поход, и великое скопище конных и пеших ратников — стройными колоннами, словно ладьи плыли по неоглядным бездорожным степям, — незнакомые города и села, и голубые реки, и обилие зверей и птиц в непуганых ковыльных просторах.
Перед тем, как переправиться через Псел, пошел нудный промозглый дождь. И хотя ратники натянули плащи, сырость все равно проникала под одежду, стылым ознобом неприятно холодила тело. А Дылде и вовсе не повезло. Когда переходили реку — неглубоко, лошадям еле доставало до брюха, — кобыла Дылды, испугавшись наскочившей на нее коряги, резко кинулась в сторону, Дылда не удержался, упал в воду.
