остановиться. Ратники спешились, пустили лошадей на пастбище.
Хомуня обламывал и носил к костру сухие ветки колючих кустарников и редко разбросанных по берегу Каялы берез, осин, тополей, безжалостно искалеченных лютыми зимними ветрами и гололедицей, а сам разочарованно посматривал на Игоря Святославича, в окружении бояр стоявшего неподалеку, у излучины реки. Ни боевого азарта, ни беспокойства об ушедших вперед полках у князя заметно не было.
Вечером сюда же возвратились и те, кто преследовал половцев. Возбужденные удачей, они хвастливо рассказывали, как гнали поганых, как захватили их вежи, какие достались трофеи. После захода солнца, уже в сумерках, ратники огородили стан воткнутыми в землю заостренными внизу красными щитами и, выделив с каждого отряда по нескольку человек для охраны, улеглись спать.
Хомуне долго не спалось. Он то и дело поднимал голову, прислушивался. Увидел, как князь Игорь прошел мимо их костра, остановился рядом с постовыми, поговорил с ними и двинулся дальше, вдоль реки.
На рассвете Хомуня проснулся от шума, поднятого в лагере. Козьма спешно поднимал отроков, громко кричал:
— Вставайте! Половцы рядом. Готовьте оружие, седлайте коней!
Хомуня быстро вскочил, огляделся, но ни за воткнутыми в землю щитами, ни вдали, в туманной серой дымке, окутавшей реку, ничего не увидел. Растолкал Дылду, безмятежно спавшего у догорающего костра, побежал с ним на луг ловить лошадей. И лишь потом, когда чуть посветлело, у самой реки он увидел одинокие фигуры всадников. Их показалось так мало, что Хомуня рассмеялся.
— Что-то мы пугливые стали, как зайцы…
— Помолчи, орел бескрылый, — зыкнул на него отец.
Козьма торопливо раздавал харч — житные, черные сухари и вяленое в пластинах мясо, — приказал есть быстрее и побольше. Начнется сеча — неизвестно, когда еще доведется насытиться.
Светало быстро. Как только рассеялся туман, Хомуня увидел, что половцы, все еще оставаясь в отдалении, на расстоянии двух-трех перестрелов, неодолимой стеной окружили лагерь. И стена эта, ощетинившаяся густым лесом пик, с каждой минутой становилась все более мощной и грозной.
Ратники притихли, молча сжимали в руках рукояти мечей, копья. Стрелки, примеряясь, опробовали луки.
Последовала команда: отдать лошадей коноводам, соединиться с пешими полками и вместе с ними, сражаясь, пробиваться к Донцу.
И началась битва. Отроки Козьмы поначалу оказались в глубине полка и не участвовали в сече, прикрываясь щитами от густого роя половецких стрел, медленно отступали вместе с другими отрядами. Но к полудню и до них дошла очередь лицом к лицу встретиться с противником.
Едва успели выстроиться в боевой порядок и пропустить в тыл уставших, мокрых от пота и крови ратников, на Хомуню наскочил высокий, в лохматой остроконечной шапке, с круглым щитом и короткой изогнутой саблей в руках, половец.
Молнией сверкнула на солнце вражеская сабля — и тут же, как по железной тарелке, звякнула о щит Хомуни.
— И-иых! — выдохнул половец и, прикрываясь исцарапанным, побитым щитом, замахнулся для нового удара.
— И-иых!
— Дзи-инь! — звякнула сабля о щит и опять сверкнула на солнце.
Хомуня вскинул свой длинный меч, замахнулся, метясь в темную, ничем не прикрытую шею половца. Его противник присел и поднял щит, но слишком рано спрятал за ним лицо. Хомуня успел изменить направление удара, рубанул половца по незащищенной руке.
Громко вскрикнув, половец уронил и саблю, и щит, здоровой рукой схватился за надрубленную кисть. И стоило ему чуть замешкаться, как сзади его безжалостно сбили с ног свои же, он упал, а на Хомуню уже наседал плотный, с непрерывно орущим окровавленным ртом и с выбитыми зубами — в глаза бросились красные пустые десны — новый противник.
Потом и его не стало, появился еще один. И еще, и еще…
Хомуня видел перед собой чужие, наполненные злобой лица, хищный оскал зубов, слышал предсмертные стоны раненых, нервный смех опьяненного кровью победителя, сумевшего срубить голову своему противнику; щитом и мечом отражал удары потемневших от крови сабель и сам не упускал возможности сразить неприятеля. Иногда он слышал голос отца, успевавшего биться и следить за сыном, предупредить его об опасности, а если появлялась возможность, то и прийти на помощь Хомуне.
Потом Хомуня мельком увидел, как отец, вонзив острие меча в живот половца, похожего на откормленного борова, сам не успел защититься, повалился на землю с надрубленным плечом.
— Прощай, сын! — услышал он голос отца.
Хомуня бросился на помощь, но едва наклонился к отцу, его самого сильно толкнули в бок и он, не удержавшись, упал на мокрую от крови землю.
И все-таки в тот день Хомуне не суждено было умереть. Спас его Дылда. Взревев нечеловеческим голосом, юный отрок щитом и мечом изо всех сил навалился на половцев, готовых затоптать Хомуню, они на секунду замешкались, но и этого было достаточно, чтобы друг его вскочил на ноги и подобрал свое оружие.
Сеча продолжалась и на второй, и на третий день, пока силы не покинули ратников и они от усталости уже не могли удержать меча в своих ослабевших руках.
Пять тысяч русичей половцы захватили в полон. Разорвали полки Игоревы, растащили его отроков по племенам, по кочевьям, по вежам. Кто выкуп ждал, а кто сразу гнал своих пленников на невольничий рынок к готским купцам. Хомуню продали в Константинополь.
Там и заковали его в первый раз в кандалы. С тех пор-то и бросает его злая судьба по всему белому свету, на каждый день готовит все новые и новые испытания. Когда им конец придет?
Только появилась надежда, что с помощью Бабахана обретет, наконец, долгожданную свободу, и вот на тебе — нарвались на Омара Тайфура.
Что предпримет он, чтобы схватить своего сбежавшего раба? Как уйти от его цепких, безжалостных рук?
— Пора прощаться с Бабаханом, — вслух прошептал Хомуня. — Только куда идти?
Наконец, лошади ступили на узкий каменный карниз, что ведет к селению Бабахана, а вскоре показались и ворота, которые, едва перед ними появился обоз, тут же распахнули стоявшие в карауле два молодых, хорошо вооруженных воина.
Едва въехали — из домов повыскакивали женщины и дети, бросились к отцам, братьям и сестрам. Селение наполнилось такой радостью, будто люди эти не виделись годы.
Хомуня соскочил с седла и одиноко склонился над коновязью, привязал Сырму за повод, чтобы лошадь, разогретая большим переходом, не хватила холодной воды из шумевшего рядом ручья. И тут, едва не сбив с ног, кто-то наскочил на него сзади, крепко обхватил за шею маленькими ручонками. Обернувшись, Хомуня узнал Айту. Она, наслаждаясь приятным удивлением Хомуни, звонко закатилась счастливым детским смехом. Хомуня, задыхаясь от нахлынувших чувств, прижал к себе Айту, нежно погладил ее жесткие, заплетенные в косички длинные волосы. Он улыбался и повлажневшими глазами, будто сквозь пелену, смотрел на ее широко раскрытый громко смеющийся рот.
Кругом все стихло. Семья Бабахана, люди из соседней сакли остановились поодаль и смотрели. Айта, смутившись, опустила голову.
— Ты уже совсем выздоровела? — подавив волнение, спросил у нее Хомуня.
Айта не успела ответить, подошли Емис и Сахира. И они не скрывали радости. Особенно Сахира. Это она сказала Хомуне:
— Твоими руками повелевают боги. Я только что призналась Саурону, что потихоньку готовилась к похоронам Айты, — Сахира крепко прижала к себе внучку, — а теперь будем готовиться к свадьбе.
До самого вечера племя праздновало окончание жатвы: на священном камне горел костер, резали и тут же зажаривали жертвенных баранов, мололи зерно нового урожая, пекли лепешки, танцевали и пели
