на полотне новоимпрессиониста, выглянуло мужское лици, такое же лиловое, как сам куст.
— Кто это? — спросил он.
— Ах, — воскликнула она, — ну, не делай мне так больно. Отпусти — ты ведь только что прогонял меня.
— Нет, — запротестовал он, — я не прогонял тебя, я говорил, что не могу жить без тебя, и ты сама говорила, что мы всегда должны быть вместе. Вспомни свои слова: «Кроме нас двоих, на свете больше никого нет». А теперь этот…
— Кто? — простонала она, закрыв лицо руками.
— Не притворяйся! — процедил он. — Ты прекрасно видела его — там, за кустом сирени. У него морда вышибалы — такие нравятся вам. Я знаю, такие нравятся — они все без слов делают, а вам так надоели слова!
— Ты оскорбляешь меня, — всхлипнула она. — Я никого, кроме тебя, не знаю и никто, кроме тебя, мне не нужен. А этот, — она обернулась и вздрогнула, — пусть он уйдет. Нет, постой, я сама скажу ему, я должна…
— Должна! — повторил он в ярости. — Какой у тебя может быть долг перед мужчиной, если этот мужчина не я!
— Ах, — опять всхлипнула она, — не бей меня: ты прав, я не то слово употребила, я хотела…
— Не бить тебя! — закричал он. — Не то слово употребила — всего лишь не то слово! Значит, все дело в простой обмолвке? Так? Отвечай: так или не так?
— Пусти, — простонала она, — я должна с ним поговорить.
— Опять это — должна!
— Пусти, — прошептала она, — я не могу его не видеть. Он такой несчастный — я нужна ему. Он убьет себя, если я оставлю его. Пусти — мне больно.
— А я — разве я могу быть без тебя? А ты — разве ты можешь быть без меня?
— Пойми, он такой несчастный — его бросила жена. Она — стерва, эта женщина. Сама бросила — и теперь сама преследует его. Он такой несчастный — без меня он погибнет. Пусти, я не могу не видеть его, понимаешь — это сильнее меня.
— Успокойся, успокойся, — повторял он, — мы оба чересчур взвинчены и говорим не те слова. Вспомни, ты любишь только меня — одного меня. И я люблю тебя — и никакая другая женщина не нужна мне.
— Никакая, — повторила она покорно.
— Каждый может ошибиться.
— Каждый, — повторила она, прижимаясь к нему грудью.
— Но самое главное — не заходить слишком далеко в своих заблуждениях.
— Не заходить, — прошептала она,
— Есть еще время — и все поправимо.
— Поправимо, — прошептала она.
— Пусть тот уйдет, — сказал он жестко.
— Пусть, — пробормотала она. — Обними меня. Сильнее. Еще сильнее. Ты сильный. Я не знала, что ты такой сильный. Он всегда хвастал своей силой. Ты тоже сильный. А-а-а-а!..
Они не заметили, как тот, с лицом вышибалы, выскочил из-за куста, в секунду пролетел десять метров и, без промедления, схватил ее за горло.
— Подлец! — крикнул он вышибале. — Бить девушку!
— Кто ты? — захрипел вышибала. — Я не знаю тебя — кто ты?
— Подлец, — твердил он, задыхаясь, — бить девушку! Бить девушку, да!
Потом он ударил его жестким носком туфли по голени, чуть выше щиколотки, — вышибала взвизгнул, тотчас разжал руки и наклонился, чтобы растереть голень. И тогда он крикнул ей — уходи, уходи! — а сам стал отжимать голову вышибалы книзу, чтобы удобнее было бить коленом.
Вышибала схватил его за ногу, и это здорово мешало бить, потому что трудно было сохранять равновесие, но после третьего удара вышибала упал и, распластавшись, уже на земле, норовил ухватить его за левую ногу.
Она не уходила — прижимаясь к спинке скамьи, она смотрела, как дерутся эти двое, и хотя за минуту до их драки она сказала, что остается с ним, а вышибала пусть убирается, теперь ей было безразлично, кто возьмет верх — главное, что они дерутся из-за нее, и чем дольше, тем лучше.
Вышибале удалось схватить его за левую ногу: он вспомнил мальчишеское правило — лежачего не бьют! — и остановился, чтобы его противник мог принять удобную позу. Но вышибала рассудил по-своему, схватил его за ногу и потянул на себя.
Она смотрела, как они катаются по земле, и, когда вышибале удалось схватить его за горло, она испытала внезапную радость, потому что теперь-то вышибала мог показать себя, и ее слова про его силу подтвердились, и сама она становилась от этого значительнее.
Он видел это и понимал с поразительной ясностью, но, странное дело, все никак не мог одолеть нелепой надежды на то, что она, наконец, поможет ему. Нет, объяснял он себе еще тогда, когда они катались по земле, не потому, что ему нужна была силовая помощь, а потому лишь, что никакого другого способа по-настоящему встать на его сторону, против вышибалы, у нее сейчас не могло быть.
Высвободив правую руку, он ударил вышибалу снизу в челюсть, тот на мгновение запрокинул голову, и тогда он стиснул ему пальцами гортань, а коленом наступил на грудь. Очень медленно, очень плавно, как и растопленную солнцем смолу, погружалось в землю тело вышибалы, а потом вдруг его не стало.
— Смотри, — сказала она зло, кивая в сторону куста сирени.
Вышибала опять стоял там, за этим кустом, но теперь уже спиной к ним.
— Негодяй, — процедила она, — как я ненавижу его! Он сделал тебе больно, милый? Покажи мне, покажи, — простонала она, — где он сделал тебе больно? Родной, если бы ты знал, как я люблю тебя. Если бы ты только знал!
— Да, — сказал он, — ты очень любишь меня — я знаю.
Она скользила пальцами по его векам, лбу, щекам, подбородку и объясняла, что тот, за кустом сирени, — последний негодяй и подонок, но прежде он не был таким, прежде он был просто здоровый оболтус, но негодяем не был. У него, объясняла она, временами даже юмор прорезался — особенно, когда он рассказывал про своих бывших родственников, со стороны жены. А теперь — он законченный подонок и, если бы она не увидела это собственными глазами, она, может, даже не поверила бы, но прежде он такой не был, честное слово, не был.
— Я понимаю, — сказал он, — это случается. Может, на его месте я тоже стал бы таким.
— Замолчи, — концами пальцев она стиснула его губы, — замолчи!
Ему приятна была эта ее решительность, потому что теперь она была за него, подавляя без оглядки, как умеют только женщины, его дурацкое пристрастие к самообличению.
— Замолчи, — повторила она зло, когда он попытался сказать про себя еще что-то нехорошее.
Тот, за кустом сирени, по-прежнему стоял неподвижно, повернутый к ним спиной.
— Зачем тот здесь? — сказала она. — Пусть уйдет, слышишь, прикажи ему смотаться отсюда.
— Смотаться! — повторил он, и она поняла, что это ее слово не понравилось ему.
— Смотаться? — удивилась она искренне. — Я сказала: уйти. А «смотаться» — это уже твоя собственная фантазия. Просто удивительно, с какой легкостью мужчины приписывают женщине то, что может опорочить ее.
— Ты права, — согласился он, — это у мужчин есть.
— Хорошо, что у тебя хватило мужества признать правду, — сказала она, — но если бы ты сделал это менее поспешно, мне бы не пришло в голову сомневаться в твоей искренности.
Да, подумал он, я действительно чуть поспешил, Но в случае промедления она наверняка упрекнула бы меня в том, что я норовлю обойти острые углы и выгадываю для этого время.
— Молчишь, — произнесла она задумчиво, — будь я неправа, ты бы не отмалчивался. О, ты бы не упустил случая вывести меня на чистую воду. Ты очень любишь выводить меня на чистую воду, милый.
Он поднял голову: того, за кустом сирени, не было.
— Где тот? — спросил он.
