— У Лапидиса есть уважительная причина, — объяснила мадам Малая. — Он хочет спать, сколько ему хочется.
— В такой день? — покачал головой Иона Овсеич. — В такой день человек не может дождаться, когда пробьет шесть часов. У тебя, Малая, с четырех уже горел свет: я видел, как ты зажгла и ходила туда и обратно по комнате.
— А я, — сказал Лапидис, — не видел: не имею привычки заглядывать в чужие окна.
— Ближе к делу, — попросил Иона Овсеич. — Здесь говорят, что Лапидис еще не голосовал. Это факт или досужая болтовня?
— Какая болтовня! — возмутилась Клава Ивановна. — С ним договориться — надо пуд фасоли скушать.
— Овсеич, — засмеялся своим глупым смехом Лапидис, — только что ты проверял списки и собственными глазами видел: против Лапидиса, Ивана Анемподистовича, 1901 года рождения, нет птички.
— Не в птичке дело, — спокойно ответил Дегтярь. — Дело в человеке.
— Овсеич, — весело подмигнул Лапидис, — человек познается через птичку.
— Что ты имеешь в виду? — Дегтярь заложил большой палец под борт тужурки. — Уточни.
— А я имею в виду то, — наглым тоном заявил Лапидис, — что закон дает мне на голосование время от шести утра до двенадцати ночи, и прошу не подгонять меня.
— А то, что здесь с пяти утра сидят люди и тоже хотят отдохнуть, это тебя не касается? — удивился Дегтярь.
— Нет, — сказал Лапидис, — не касается: организуйте дело так, чтобы люди могли отдохнуть не за мой счет.
— Я понял, — кивнул Дегтярь, — я хорошо тебя понял. Но ты уже здесь, почему тебе не проголосовать?
Лапидис немного задумался, люди вокруг ждали его ответа, а он опять засмеялся своим дурацким смехом и сказал, что из уважения к закону не будет отвечать на вопрос Овсеича, поскольку этот вопрос уже сам по себе — нарушение закона.
— Овсеич, — закричал Чеперуха, — он дает тебе дули с маслом!
Люди захихикали, но Дегтярь пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал свой разговор с Лапидисом:
— Значит, Иван Анемподистович, для тебя главное — буква закона, а не дух, то есть живые люди?
— Да, — сказал Лапидис, — закон есть закон, и если каждый будет соваться туда со своим духом, то от закона останется во!
Лапидис сплюнул на пол и растер ногой.
— О! — подхватил Иона Овсеич. — Значит, Чеперуха, и Хомицкий, и Малая, и Дегтярь лезут со своим духом в закон, а гражданин Лапидис стоит на страже и не пускает. Так или не так?
— Овсеич, — Лапидис взял его под руку, — ты хочешь, чтобы я сказал тебе некрасивые слова, а я не хочу.
— Ладно, — вмешалась Клава Ивановна, — иди голосовать и хватит байдыки бить.
Люди вокруг зашумели, видно, уже всем надоело, Лапидис внимательно осмотрелся, опустил голову, наконец до него дошло, но вдруг, когда никто уже не ждал, он демонстративно прошел мимо стола, где выдавали бюллетени, прямо к выходу и хлопнул за собой дверью.
— Ну, — потер ладони Чеперуха, — теперь, Малая, ты сама видишь, кто разбил ему стекло. Надо было морду ему разбить.
— Семья не без урода, — вздохнула Клава Ивановна. — с другой стороны, все на него набросились, а у человека свой гонор. Можно понять.
— Малая, — топнул ногой Иона Овсеич, — люди понимают как надо, а ты сбиваешь с панталыку!
К одиннадцати часам проголосовало девяносто семь и четыре десятых процента. Из райкома ответили: неплохо, но могло быть лучше.
Пришел доктор Ланда. Накануне он предупредил, что у него ночное дежурство, и никто не беспокоился. Дегтярь поздоровался и провел его прямо к столу:
— Можешь не показывать свой паспорт. Это Ланда, Семен Александрович. Я его лично знаю, дайте ему бюллетень.
Перегибая листок на ходу, доктор направился к урне с государственным гербом СССР, на секунду остановился, как будто взял на караул, вставил бюллетень в щель и прихлопнул ладонью.
Иона Овсеич пожал ему руку и спросил, как прошло дежурство. Дай бог всегда не хуже, ответил доктор, чувствуется какой-то особый подъем и сознательность.
— В целом да, — подтвердил Иона Овсеич, — но не исключены отдельные эксцессы.
Доктор развел руками: лично он не встречал исключений.
Десять минут назад, сказал Иона Овсеич, сюда заходил Лапидис и отказался голосовать. Нельзя утверждать на все сто процентов, но впечатление такое, как будто заранее намеченная демонстрация. Конечно, он имеет время до двенадцати ночи, это его право, но люди сами хорошо видят, где кончается право, а где начинается саботаж.
— Не может быть! — воскликнул доктор, — не могу поверить!
Дегтярь горько скривил губы: трудно поверить, но факт есть факт, и будем прямо смотреть в глаза.
Доктор Ланда, вместо того, чтобы после ночного дежурства и голосования идти сразу домой, поднялся сначала к Лапидису. Тот сидел со своим Адей и стрелял шариками на пионерском биллиарде. Счет был в пользу младшего Лапидиса, и старший объяснил, что гражданская честь не позволяет ему оставить игру, пока он не возьмет верх или хотя бы не добьется ничейного результата. Доктор сказал, что такая ситуация может держаться сколь угодно долго, а другие мероприятия строго ограничены во времени. Лапидис на это возразил, что сколь угодно долго — это еще не вечность, и удача, раньше или позже, должна переметнуться на его сторону.
Доктор Ланда только пожал плечами и попросил Адю, чтобы он, если по-настоящему любит своего папу, побыстрее проиграл ему. Адя ответил, что его проигрыш — это папин выигрыш, а папа выиграть не может: как же он, Адя, может проиграть? Доктор Ланда очень удивился и сказал Лапидису, что у него не сын, а прямо Одиссей, но античные времена давно миновали, сейчас совсем другое время, и не следует забывать. Спасибо за урок, поблагодарил Лапидис, до отказа сжал пружину и выстрелил. Шарик бестолково заметался по доске, ударяясь о гвоздики, и попал в «огонь».
— Огонь! — обрадовался Адя, потому что все папины очки сгорели.
— Адя, — вздохнул доктор Ланда, — у тебя очень хороший папа. Мне было бы стыдно все время обыгрывать такого хорошего папу.
— А пусть не проигрывает! — закричал Адя и тоже попал в «огонь».
— Ага! — обрадовался доктор Ланда, но Адя заявил, что этот выстрел не считается — у него стояли над головой и нарочно отвлекали. Да, согласился папа, этот выстрел не считается: надо перебить.
Второй выстрел принес Лапидису-младшему сто очков, доктор Ланда махнул рукой и на прощание пожелал обоим победы. «Такого не бывает!» — крикнул Адя, доктор обернулся и сказал, пусть он объяснит это своему папе. Лапидис засмеялся и сам вспомнил, что устами младенца глаголет истина, но весь вопрос в том, младенец или не младенец его сын, который уже полгода как пионер.
В восемь часов вечера Лапидис пришел на участок, взял бюллетень, сложил вдвое, потом еще раз вдвое и опустил в урну.
Иона Овсеич удивился;
— Куда торопиться? До двенадцати у тебя еще хороших четыре часа.
Так получилось, объяснил в свое оправдание Лапидис: с пяти до семи они с сыном были на Слободке у мамы, там сегодня посетительский день, потом полчаса ждали пятнадцатого трамвая и почти полчаса ехали, а вместе выходит как раз восемь.
В полночь, когда куранты на Спасской башне пробили двенадцать раз и радио сыграло «Интернационал», Иона Овсеич закрыл двери. Фактически можно было закрыть уже в восемь, потому что
