получилось. Тепло. У грузин это, знаешь, в натуре: душевность такая, сердечность. Но с генералами, говорили, круто держался. И Тюленеву, командующему, хлопцы рассказывали, разгон давал. По- сталински.
Полковник засмеялся. Андрей Петрович улыбнулся, видно было, что сцена встала перед глазами, и дал свое объяснение: Берия был представителем ставки, от самого товарища Сталина, соответственно и функции. Какая картина была в Берлине, когда приезжал Берия, Андрей Петрович сказал, что сам Лаврентия Павловича не видел, от других офицеров тоже ничего в этом плане не слышал. А что генерала Чуйкова, главнокомандующего советских войск в Германии, отозвали в Москву и назначили верховным комиссаром в Германии Семенова, который до того был политическим советником Советской контрольной комиссии в Германии, это известно всем из газет. Семенов — человек с опытом, работал в органах, до войны был советником полпредства в Германии. Гитлера, развел руками Андрей Петрович, видел живьем, в полный рост.
Полковник предложил чаю, сообщил гостю, что имеется электрический чайник и киловаттный кипятильник, кипятильником вдвое быстрее, можно и по маленькой за встречу, бутербродец готов, один на двоих, разделим по-братски. Майор сказал, и так уж сколько времени отнял, полковник махнул рукой, это там, у немцев, время — деньги, а у нас, у русских, слову, которое от сердца, самая высокая цена.
— Ну, майор, за встречу! И, как говорит мой сосед Сеня, пусть наши дети не боятся паровоза!
После военкомата Андрей Петрович немного погулял по городу. Вышел на бульвар, постоял у памятника Ришелье, бронзовый Дюк, всегда с рукой, протянутой в сторону моря, звал своих одесситов не то в море, не то за море, в неведомые края, к незнакомым людям, которые и сами бы рады в гости, да не знают дороги и ждут спокон веков тех, что в чтении звезд мастера и под парусом искуснее ходят.
Дети бегали по газонам, матери одергивали их, кричали, что из-за них штраф будут платить, и сами забегали на газоны.
Андрей Петрович сколько раз прежде бывал на бульваре, а сегодня как будто в первый раз увидел эту возню, услышал визг детей и материнские окрики. Теперь, когда ни придешь сюда, а будет все это: и завтра, и послезавтра, и через год, и через десять. Эти подрастут, придут другие, мамы станут бабушками… А сам-то? Да и сам-то…
— Тьфу! — сплюнул майор. Из-за спины раздался окрик:
— Чего плюешься? Ну чего плюешься, спрашиваю… Андрей Петрович обернулся, глазам не поверил:
— Матвей! Ты?
— Товарищ майор, капитан Фабрикант прибыл по вашему приказанию!
— Ну, Мотька! Ну, штукарь! — майор Бирюк взял капитана Фабриканта в охапку и тискал, пока тот не изловчился и сам не захватил майора в охапку.
Дети смотрели во все глаза и хором, как по команде, закричали:
— Дядя, дядя, а кто сильнее?
Матвей ткнул пальцем в сторону майора:
— Кто главнее, тот и сильнее. Он главнее.
На углу Екатерининской и Греческой спустились в погребок, взяли по стакану портвейна, потом еще по стакану, посуду поставили на бочонок, посетители, кто стоял поближе, оглядывались на майора, один, видно было, крепко под градусом, потряс руками над головой и закричал сиплым голосом: «Виват кавалеру Золотой Звезды! Виват!»
Публике не понравился хмельной виват, она тут же откликнулась в несколько голосов:
— Боцман, ты не на Привозе! Веди себя культурно. Боцман низко наклонил голову, прижал руку к сердцу и объявил, что приносит свой пардон.
Майор Бирюк поначалу нахмурился, Матвей, наоборот, развеселился, и теперь, после пардона, который публично принес боцман, оба смеялись и кивками головы дали боцману знать, что пардон, принесенный им, принят к обоюдному удовлетворению сторон.
Спустя минуту оказалось, однако, что сцену с пардоном боцман истолковал по-своему, поднял перед собою стакан и объявил, что сам он фронтовик, брал Берлин, каждый второй здесь фронтовик, и надо выпить за товарища Сталина, чтоб ему было хорошо на том свете, и за Георгия Маленкова, сына Максимилианова, и за первого друга его Лаврентия Берию, чтоб нам всем было хорошо с ними на этом свете.
Первое желание у Андрея Петровича было одернуть бузотера, который, скорее всего, самозваный фронтовик, Берлин видел только в кино, вызвать милицию, потребовать документы, но Матвей тут же стал подталкивать к выходу, боцман кричал вдогонку, чтобы вернулись, он хочет предъявить документы и показать медали, чтоб люди могли увидеть своими глазами.
Мотя, когда поднимались по ступенькам на улицу, стал объяснять, что боцман в самом деле фронтовик, имеет медаль «За взятие Кенигсберга», а насчет Берлина прибавил для весу.
— Мотька, — майор Бирюк сжал кулаки, — ты куда меня привел! Да это же кабак для ханыг!
— Ну почему кабак? — пожал плечами Фабрикант. — Винный погребок в пяти шагах от Дерибасовской. Ну а пусть даже кабак, зато живых людей, народ повидал. Сталин помер в марте, теперь на дворе июль. Четыре месяца. Вольничать люди стали. Кому нравится, кому нет. Это уж по вкусу, Андрей Петрович.
— Да ты же, Матвей Ананьевич, — сощурил глаза майор, — хоть фронтовик, артиллерист, переквалифицировался в строители, диплом инженера в кармане, сам такой.
— Не, — покачал головой Фабрикант, — не такой я, майор Бирюк, перманентно осматриваюсь.
— Ты, Мотя, всегда, — засмеялся майор Бирюк, — как к немкам бегал, осматривался!
— Бегал, — подтвердил капитан Фабрикант, — за что и погорел, приказом начальства демобилизованный по собственному желанию. Товарищ Сталин лишнего контакта с немцами не допускал.
И правильно делал, сказал майор, что не допускал.
— Матвей, — майор, хоть никого поблизости не было, приглушил голос, — в Германии, после смерти Сталина, Берия в глазах у немцев первым камерадом стал. Из своей конторы в Карлсхорсте половину ребят в Москву отозвал. Идет слух среди немцев, что у Берии в планах полное объединение Германии. Полмиллиона человек за два года сбежали в Западную Германию. Из Берлина проходной двор сделали. Берия вбивает Пику, Ульбрихту в голову: не хотите, чтоб наши немцы бежали к Аденауэру, не надо давить на них, навязывать социализм, не надо насильно загонять в кооперативы, как загоняли двадцать лет назад в колхозы.
— Петрович, я тебя понял. Ты хочешь знать, согласный Мотя Фабрикант с точкой зрения товарища Берия или не согласный? Отвечу тебе начистоту: я, Андрей Петрович, как ты.
— А теперь, — сказал Бирюк, — слушай, Матвей Ана-ньич. Перед тем как встретились с тобой у Дюка, побывал я в военкомате по учетному своему делу. Военком, полковник, с ходу повел разговор про Лаврентия Павловича: то да се, какой человек, как на глаз немцев, как видится нашим военнослужащим, дислоцированным в Берлине, как относятся к идеям насчет темпов строительства социализма в Германии, насчет спешки с колхозами. Прошлое помянул: как Берия на Закавказском фронте задавал феферу генералам и самому командующему фронтом на мозоль наступал. У меня уже два часа не идет этот разговор из головы. Тебе, Мотька, одному сказать могу. Ну с чего было ему такой разговор затевать? На крючок, что ли, поймать хотел? Очки набрать? Про Берию там всякое у нас говорили.
— Земля, Петрович, слухом полнится. И здесь, доложу тебе, — сказал Фабрикант, — всякое говорили. И говорят.
— Что говорят? — весь скукожился Бирюк.
— А то и говорят, — махнул рукой Фабрикант.
— Капец грузину? В расход пустили? — как скукожился, так, в один миг, выпрямился Бирюк. — Трахнули, значит, немцев! Поглядел бы ты на эти хари, мандибулы 16 июня, когда пёрли колоннами по Лейпцигерштрассе и ревели в одну глотку: «Даешь единый Берлин!» А 17 июня, черт знает откуда, набралось их столько в Берлине, запрудили все улицы. Если бы с утра наши танки и мехчасти не блокировали все ключевые узлы в городе, сценарий был бы сегодня, скажу тебе, повернут на сто восемьдесят градусов.
— Андрей Петрович, звонили мне, — сказал Матвей, — ребята из Москвы. Рекомендовали включить
