Зиночка спряталась за ширмой и закричала оттуда:
— Ой, бабушка, как хорошо у тебя здесь! Пусть папа свет проведет и столик поставит — и будет спальня, я с бабушкой поселюсь.
Марина засмеялась:
— Видишь, товарищ майор, и светелка для старухи, и детская — все за ширмочкой. И нам с тобой на японочек с веерами с утра до ночи глядеть — не наглядеться. И сынок наш, Алексей, из пионерлагеря вернется — с папой-мамой за компанию будет зенки пялить.
Андрей Петрович молчал, как будто все слова, которые услышал от Марины, не к нему, сбросил с себя домашнюю одежду, надел мундир, оправил, чтоб лишних складок не было, и произнес спокойно, не повышая голоса, на одной ноте:
— У тебя, Марина Игнатьевна, в настроении — семь пятниц на неделю. Слушать твои фортинбрасы — недосуг мне. Дела сами не делаются.
Бирюк с силой дернул дверь, с шумом захлопнул за собой.
— Дела сами не делаются, — проворчала старуха. — Уж который год слышим, а воз и ныне там.
— А вы бы, мама, помолчали, — набросилась Марина. — Из-за вашей ширмы все и заварилось.
Старуха обиделась, сказала, была бы богадельня, она бы в богадельню ушла, а так хоть на край света беги.
— Ну и бегите, — засмеялась Марина, — так и ждет вас там уголок-теремок!
Марина взяла на работе отгул, собиралась походить по обувным магазинам, может, попадется высокий каблук, у нее все туфли на стопке, но прошло уже чуть не полдня, а никак не выберется в город: то новости из Москвы, от которых, в какую сторону ни повернешь, все не туда, то в собственном доме кавардак с мужем, с матерью, а то с обоими враз.
— Мама, — сказала Марина, — ложитесь, отдыхайте, выбросьте из головы все дурное, а Зиночка пойдет со мной, тапочки будем вместе для бабушки выбирать.
Старуха подозвала к себе внучку, что-то шепнула на ухо, обе развеселились, как будто очень смешно, а Зиночка сказала матери:
— Мама, бабушка говорит, тапочки могут быть любого цвета, только не белые!
Марину шутка покоробила, но мать и дочь, когда увидели кислую ее мину, стали смеяться чуть не взахлеб, заразили своим смехом Марину, и она дала от себя шутке продолжение: не будет выбора — купим и белые тапочки, а надо будет, можно перекрасить в любой цвет.
Старуха то ли в роль вошла, то ли перебор в шутке слишком стал минором отдавать, заявила, что перекрашивать для нее белые тапочки нет резону, а лучше в платяном шкафу место выделить и подождать, сколько придется. А там, даст Бог, она и спаленку свою навсегда обрящет.
Марина сказала, все там будем, а пока, слава Богу, не на улице, имеем крышу над головой, у нее на работе сотрудницы у чужих людей угол снимают, и ничего, трагедий не устраивают.
— Аида, Зинаида, — скомандовала Марина, — а то мы с бабушкой твоей до второго пришествия будем тут квартирный вопрос мусолить. Ты скажи бабульке, что магазины до семи работают, на целый день остается одна в квартире хозяйка, мы спешить с тобой не будем, чтоб побольше удовольствия запасти впрок могла в пустом доме.
Старуха назвала дочь змеюкой, злости в голосе не было, одно брюзжание, а внучке велела, когда будет пересекать трамвайную линию, пусть внимательно смотрит по сторонам, а то за трамваем, бывает, легковая машина или грузовик едет, сразу не увидишь.
Зиночка сказала бабушке, пусть не волнуется, она обязательно смотрит по сторонам, когда переходит мостовую, а насчет легковых машин и грузовиков объяснила, что возле остановки, где ждут пассажиры, запрещено обгонять трамвай. Правило такое.
Правил, махнула рукой бабушка, много, а человека, если зазевался, по правилам и без правила давят.
— Бабушка, — воскликнула Зиночка, — как ты не понимаешь: по правилам не могут давить!
— Балаболка! — Марина обеими руками стала подталкивать дочь к дверям. — Давай выходи! А вы, мама, запишите на бумажке, чего не успели досказать: придем — прочитаем.
Всю вторую половину дня после обеденного перерыва Марина с Зиночкой ходили по магазинам. На улице Ленина, у вокзала, продавщица сказала, что со дня на день ждут партию женской модельной обуви из Австрии, узкий носок, каблук до десяти сантиметров, а пока на полках только местное производство, стопка и широкий носок. Широкий носок для ноги здоровее, а под каблучок, улыбнулась девушка, можно подбить пластмассовую или металлическую набойку. На Малой Арнаутской есть хороший каблучник: Абраша Соловей.
Большой обувной магазин на Карла Маркса угол Дерибасовской ожидал завоза импортной партии, но относительно сроков ничего определенного сказать не могли. Советовали: заходите.
В других магазинах тоже ничего подходящего для Марины не нашли, а Зиночке в Пассаже неожиданно повезло: только что выгрузили детскую обувь, кожаные сан-дальки, верх и низ из чистой кожи, тут же взяли две пары, одну на размер больше, на вырост. Для бабушки тапочек не было, но попались хорошие шлепанцы, плотная кожемитовая подошва, в хорошую погоду в них можно и в садике погулять.
Из последнего магазина, у Соборной площади на улице Советской Армии, вышли со звонком: магазин объявил, что рабочий день закончен. Марина сказала, бабушка уже, наверное, ждет не дождется, потому что сидеть целый день одной, когда привыкла с утра до ночи теребить семью своими капризами, радости немного.
Марина с Зиночкой стали строить планы, как покажут бабушке кожаные сандальки для внучки, сначала одну пару, а потом, когда, надивится, какая удачная покупка, раз, и вторую пару выставят, а потом уж, когда про тапки придет черед спрашивать, прямо к ногам ей шлепанцы выложат. И получится, что у внучки обнова есть, у бабушки есть, а у мамы, которая уж сколько ищет для себя туфли на высоком каблуке, никакой обновы нет.
Марина с Зиночкой, когда подошли к дверям и собирались постучать бабушке незнакомым стуком — раз, раз и еще раз, как будто посторонние, — услышали в комнате мужские голоса и смех. Зиночка забарабанила в дверь, из комнаты не спросили, кто, а сразу отворили, и на пороге появился папа.
За столом сидел незнакомый дядя, в руках большая черная бутыль, из которой наливал в один стакан, в другой, назвал Зиночку мадемуазель и сказал, как говорят артисты на сцене:
— Бокалы для дам наполнены. Просим оказать честь! Марина сначала задержалась у порога, потом вдруг побежала, подлетела к гостю, он успел подняться ей навстречу, обняла его и закричала звонким, как будто школьница, голосом:
— Мотька! Ананыч!
Поцеловались троекратно, гость чмокнул в четвертый раз и объяснил, что при такой даме не мог ограничить себя православной нормой.
— Ну, Матвей, — сказал Бирюк, — начинаешь свои еврейские штуки.
— Мотька, — махнула рукой Марина, — не обращай внимания: это он от ревности строит из себя антисемита. А как любил тебя, больше никого в части не любил.
— Часть, Марина Игнатьевна, — покачал головой Матвей, — это нам мало: нам гарнизон нужен.
— А и гарнизона, — засмеялась Марина, — тебе, Мо-тенька, было мало, оттого к немкам бегал!
— Так, — вздохнул Матвей, — все ясно: не забудем, не простим. Но и у меня к вам, дорогие Бирюки, счет имеется.
Марина сильно удивилась: какой же у капитана Фабриканта может быть счет к майору Бирюку и его семье?
Гость встал из-за стола, стал осматриваться по сторонам, вроде только что вошел, хочет сориентироваться в незнакомом помещении, указал на ширму с японками, спросил, что там за ними, этими японками, Зиночка громко объяснила, не что, а кто, там живет бабушка, это ее угол, там диван и этажерка, чтоб бабушка могла положить свою одежду, когда раздевается перед сном.
— Мерси, мадемуазель, — гость поклонился Зиночке, — вы превосходно нарисовали картину, которая, как оказалось, кроме открытой для обзора стороны, имеет и скрытую сторону. Я мог бы спросить сидящего за этим столом джентльмена: «Месье Бирюк, что вы на это имеете сказать?» Но я не буду спрашивать, я сам отвечу: месье Бирюк на это не имеет что сказать.
