их в раковину, до краев наполненную голубоватой мыльной пеной.
– Эгон Шиле, – проговорила донья Лукреция. – Австрийский художник.
– Он умер в двадцать восемь лет, Хустита, – сообщил мальчик.
– Неудивительно, после такого времяпрепровождения. – Хустиниана ловко мыла тарелки и вытирала их полотенцем с красными ромбами. – Смотри, Фончито, как бы с тобой не вышло так же.
– Он умер вовсе не от этих штучек, а от какой-то испанки, – серьезно ответил Фончито. – Жена пережила его всего на три дня. Что это за испанка такая?
– Опасная форма гриппа. Она пришла в Вену из Испании. А теперь иди, уже совсем поздно.
– Я догадалась, почему ты хочешь стать художником, маленький бандит, – вмешалась Хустиниана. – В перерывах между великими творениями они весело проводят время со своими натурщицами.
– Не шути так! – возмутилась донья Лукреция. – Он же еще ребенок.
– Весьма смышленый для своих лет, сеньора, – парировала девушка, обнажив в широкой улыбке великолепные зубы.
– Перед тем как начать писать, он с ними играл, – самозабвенно продолжал Фончито, не обращая внимания на мачеху и домработницу. – Заставлял принимать разные позы. Одетыми, раздетыми, полураздетыми. Ему особенно нравилось, когда они примеряли чулки. Ажурные, зеленые, черные, разноцветные. И чтобы они валялись на полу. Катались, обнимались, играли. Он любил, когда они дрались. Часами мог смотреть. Забавлялся с сестричками, как с куклами. Пока не приходило вдохновение. И тогда он начинал писать.
– Отличная игра, – подначила Хустиниана. – Прямо как «Море волнуется: раз», только для взрослых.
– Ну все! Довольно! – Донья Лукреция повысила голос, и Фончито с Хустинианой испуганно примолкли. Заметив их смущение, женщина заговорила мягче: – Просто я не хочу, чтобы твой папа начал задавать ненужные вопросы. Тебе пора идти.
– Хорошо, мамочка, – пробормотал мальчик.
Он опять сильно побледнел, и донья Лукреция укорила себя за несдержанность. Но не могла же она позволить мальчишке и дальше болтать об Эгоне Шиле, все глубже заманивая ее в опасную ловушку. И какая муха укусила Хустиниану, с чего она вздумала его дразнить? Фончито на кухне уже не было. Он громко пыхтел в гостиной, собирая портфель, карандаши и папку с рисунками. Через пару минут мальчик появился на пороге, на ходу поправляя галстук и застегивая куртку. У входа он замешкался, обернулся к донье Лукреции и проникновенно спросил:
– Можно, я поцелую тебя на прощание, мамочка?
Сердце доньи Лукреции, едва притихшее, вновь отчаянно забилось; сильнее всего ее задела саркастическая усмешка Хустинианы. Что же делать? Отказываться смешно. Донья Лукреция обреченно подставила мальчику щеку. Спустя мгновение она ощутила стремительный, словно прикосновение птичьего клюва, поцелуй.
– А тебя можно, Хустита?
– Смотри не порежься о мой язык, – расхохоталась девушка.
Фончито с готовностью рассмеялся, а сам встал на цыпочки и резво чмокнул девушку в щеку. Это было на редкость нелепо, однако донья Лукреция не смела поднять глаза и не решалась прикрикнуть на Хуститу, чтобы та прекратила рискованные шуточки.
– Я тебя убью, – проговорила она полушутя, когда за мальчиком наконец закрылась дверь. – С чего ты вдруг стала заигрывать с Фончито?
– Что-то в этом мальчишке есть, что-то такое, сама не знаю, пожала плечами Хустиниана. – Посмотришь на него – и в голову лезут греховные мысли.
– Понимаю, – кивнула донья Лукреция. – И все же не стоит подливать масла в огонь.
– Да вы, сеньора, и сама вся пылаете, – оборвала ее Хустиниана с обычной бесцеремонностью. – Но не волнуйтесь, вам очень идет.
Хлорофилл и навоз
Как это ни печально, я вынужден Вас разочаровать. Ваши пламенные речи в защиту природы не произвели на меня ни малейшего впечатления. Я родился, живу и умру в городе (хуже того, в нашей уродливой столице Лиме) и выбираюсь за его пределы очень редко, исключительно по работе или семейным делам, и неизменно с глубоким отвращением. Я не отношусь к обывателям, заветной мечтой которых становится домишко где-нибудь на южном берегу, где можно проводить отпуск и выходные в непристойной близости с песком, соленой водой и толстыми брюхами себе подобных. Мучительное еженедельное зрелище повального bien pensant [13] эксгибиционизма – самая отвратительная примета нашего стадного общества, лишенного духа индивидуализма.
Могу предположить, что вид коров, мирно пасущихся на лугу, или козочек, объедающих кустарник, волнует Ваше сердце и погружает Вас в экстатическое состояние, подобное тому, что испытывает подросток, впервые узревший обнаженную женщину. Что же до меня, то быка я предпочитаю видеть на арене, отданным на милость мулете, шпаге и прочим орудиям тавромахии; корову – разделанной и зажаренной на решетке, поданной на тарелке в виде бифштекса с жгучими приправами в сопровождении хрустящей картошечки и свежего салата; а козочку – мелко нарубленной и хорошо замаринованной, а потом поджаренной с корочкой – это, на мой вкус, одно из лучших блюд бесхитростной креольской кухни.
Я рискую оскорбить Вас в лучших чувствах, однако мне известно, что Ваши соратники – очередной коллективистский заговор – считают или, по крайней мере, вот-вот начнут считать, будто все без исключения представители фауны, от малярийного комара до полосатой гиены, кобры и пираньи, обладают бессмертной душой и должны пользоваться гражданскими правами. Буду с Вами откровенен: для меня звери и птицы представляют исключительно кулинарный, эстетический и отчасти спортивный интерес (хотя любители лошадей существа столь же презренные, сколь вегетарианцы; постоянное трение тестикул о седло постепенно превращает наездника в кастрата). Мне, безусловному стороннику сексуального разнообразия, ни разу не приходило в голову заняться любовью с курицей, индюшкой, обезьяной, кобылой или любой представительницей животного мира, а те, кто практикует подобные вещи, представляются мне
