посаженные необычные глаза, неизменно выражавшие какое-то восторженное изумление. Она почувствовала, как от него пахнуло табачным дымом.
— Останься, — прошептал Уильямс. В его голосе ощущалась некоторая строгость и даже грубость. Своим телом он полностью закрывал дверной проем.
— Пожалуйста… пропустите меня, — шепнула Мэри сквозь зубы.
Протянув руку, она коснулась профессора. Мэри не хотела отталкивать его, лишь показать, как ей неловко и как необходимо выйти на свежий воздух. Но Уильямс оказался достаточно силен, и она не сумела его сдвинуть.
— Останься, — повторил он еще строже. И, сама того не желая, Мэри вернулась на место. Она чувствовала на себе взгляды всей группы и понимала, что сейчас любой готов над ней посмеяться.
— Те фотографии, — сказал Уильямс, — конечно же, были фальшивыми изначально. Я использовал их, чтобы создать ощущение реальности происходящего. Визуальный образ помогает понять то, что невозможно передать словами. На снимке автомобиль одной студентки, которая проходит курс докторантуры здесь, в Винчестере. Машину припарковали у шоссе номер семьдесят два. Я хотел, чтобы все выглядело как можно правдоподобнее: известная вам дорога, знакомая местность.
Профессор улыбнулся, обращаясь непосредственно к Мэри. Он пытался вернуть ее расположение, изменить атмосферу в аудитории.
— Второе фото отсняли в доме братства «Сигма» на одной из пятничных вечеринок. На диване сидел мой бывший сокурсник, а девушка — ваша подруга, мисс Батлер, — оказалась там совершенно случайно. Это не более чем совпадение. Но я хочу извиниться перед мисс Батлер. Я не знал, что на фото окажется кто-то из ваших знакомых. Иначе я бы ни за что не послал этот снимок.
Уильямс откатился назад к стене, чтобы вновь видеть всю группу целиком. Солнечный свет Восточного зала уже падал ему на ноги и полз выше.
— Раз уж с этим покончено, — продолжал Уильямс, — у меня объявление: на лекции в среду будет гость.
Позже, вернувшись к себе в комнату и пытаясь читать «Стеклянный город», Мэри впервые задумалась над вопросом: «Что же происходит на самом деле, а что вымысел?» Разве татуировка у отца Полли настоящая? Уильямс указывал на нее во время лекции, поэтому она тоже может быть всего лишь выдумкой. Почему одни детали имели значение, а другие являлись всего лишь совпадениями? Вот чем занимается профессор: намеренно запутывает, уводит все дальше от истинной сути преступления, заставляя поверить в истинность одних фактов и мнимость других.
В таком случае разгадать тайну можно лишь методом исключения. Необходимо отбросить все ложное и сконцентрироваться на сути игры. Будет непросто, потому что все сводится к самому Уильямсу. Нужно разоблачить профессора, раскрыть его замысел. Придется быть повнимательней.
13
В следующий раз, чтобы избавиться от старика, они поехали в отель «Кингсли», расположенный в центре Дилейна. Элизабет заблаговременно забронировала номер по телефону, предупредив девушку- портье, что к ректору Орману приезжают гости.
— Они прекрасно знают, что это за «гости», — объяснила она Дэннису. — Сановники, профессора, бывшие выпускники. В этом городке не составляет особого труда сохранить что-либо в секрете. Нужно только произнести заветное слово «гости», и все организуют в лучшем виде.
Номер оказался внушительным. Модерн, освещающая каждый уголок кованая люстра, мягкая мебель викторианской обивки и непостижимо огромная жидкокристаллическая панель на стене. Впечатляющая копия Моне на противоположной стене, прямо над спинкой кровати. Это был лучший отель, в котором Дэннису доводилось бывать, но, к сожалению, номер оставался в их распоряжении всего три часа. Ровно в 20.30 Дэннис должен был явиться в дом «Тау» на семинар.
Элизабет двигалась методично, почти профессионально. Оставаясь сверху, она повернулась спиной к Дэннису, и они смотрели на себя в зеркало-псише, стоявшее у края кровати. Секс становился более выверенным, исчезла суета, и впервые Дэннис почувствовал, как его разум погрузился в размышления. Он почему-то подумал о Полли, об этой несуществующей девушке, которую убьют, если он ее не отыщет. Каково было бы с ней? Эта девушка казалась дикаркой. Дэннис помнил, что у нее все тело покрыто пирсингом. А может быть, она была бы податливой, слабой. Беззащитной.
Думая о Полли, Дэннис судорожно кончил.
— Сегодня все по-другому, — сказала Элизабет позже. Они лежали друг на друге. На потолке прямо над ними вращался вентилятор.
— Да, — согласился Дэннис. И вновь эта дерзкая честность.
— Наверное, все кончено.
— Может быть.
Они лежали в тишине. Прохладный ветерок пощипывал кожу. Дэннис думал о том англичанине, который рыдал в гостиной, пока ректор Орман тайком наблюдал за ним с балкона. В каком-то смысле Дэннис радовался тому, что все закончилось. После разговора со стариком он больше думал о Полли, чем об Элизабет, и, как ни странно, не имел ничего против.
— Моя мать этим увлекалась, — сказала Элизабет.
— Чем?
— Тем, чем мы тут занимаемся. Постоянная скрытность. Предательство. Она вечно где-то шлялась, звонила неизвестно откуда и говорила, что задержится. Отец знал обо всем. Далекие шестидесятые, понимаешь? Свободная любовь. Однажды я случайно оказалась на одной из таких вечеринок. Мне было всего лет семь. Как-то раз я спустилась вниз и увидела, что все кругом голые. Женщины с обвисшими грудями. Запах марихуаны. «Иди наверх, Лизи», — сказала мама, и я послушалась.
— Тебе повезло, — пошутил Дэннис. — Самое дикое, что я когда-либо видел, это как мой отец рисовал на окнах уравнения. Он говорил, что ему нравится смотреть на них с двух сторон. Мама была против.
— Ты не понимаешь, — сказала Элизабет. — Моя мать вышла из-под контроля. Никак не могла себя обуздать. Втюрилась в какого-то художника, который занимался литографией в Сан-Франциско. В конце концов мама переехала к нему. Через несколько лет, когда я поступила в колледж, она вернулась. Подавленная. Грязная и разбитая. Она стала совершенно другим человеком. И все еще была замужем за папой. Он принял ее, конечно. Никто и не сомневался, что так и будет. Он все еще любил ее. Страстно любил. Папа принял ее, хотя мы с братьями отговаривали его.
Элизабет отвернулась и говорила в подушку. Дэннис почувствовал, что ее слова предназначаются не ему. Он понимал, что та никогда не сможет рассказать об этом Орману. Потому что случись так, ректор посмотрел бы на Элизабет свысока, счел бы ее жалкой, слабой и ничтожной. Постепенно Дэннис догадался, что точно такой же трюк — утаивание кольца и замалчивание фамилии — она провернула и со стариком в Марокко. Он представил их в пустыне: песчаный ветер обдувал палатку, в которой повторяли все ту же ложь.
— А через несколько лет она умерла, — продолжала Элизабет. — От рака.
— Мне жаль.
— Не стоит. Если бы ты ее знал, у тебя возникло бы своеобразное чувство утраты, какая-то ненастоящая боль. На похоронах никто и не заикнулся о ее жизни в Сан-Франциско, о хипповских вечеринках. Я никому не рассказывала о том, что видела той ночью. Знаешь, как говорят: всякое случается. Да уж, случается. В мире нет ничего случайного. Все следует определенной схеме, и мама это знала. Однажды она вызвала меня с Западного побережья и сказала: «Лизи, по-моему, меня прокляли». Я ничего не ответила. Молча согласилась с ней. Ее и вправду прокляли. Мучительным недугом. Жаждой плотских наслаждений. Желанием трахать все, что движется. И от этого она умерла, а я унаследовала ее проклятие.
Дэннис молчал. Вверху жужжал вентилятор. В холле, смеясь, как сумасшедшие, мимо номера
