— А добро, по-вашему, это… — Паула сама почувствовала, какая ярость вибрирует в ее голосе, и получила подтверждение в виде предостерегающего взгляда Мартина.
— А добро — это создание общества, которое будет намного лучше, чем мы имеем сейчас, — спокойно сказал Линдгрен. В отличие от Паулы он не дал себя завести. — Те, кто правит этой страной, не оправдали оказанного им доверия. Они позволили чуждым для нашей страны силам занять слишком большое место в обществе. Все настоящее, исконно шведское, загнано в угол. — Он со скрытым вызовом посмотрел на Паулу, и она сглотнула, чтобы не вступить в перепалку.
Сейчас не время и не место. И она прекрасно понимала, что Линдгрен ее провоцирует.
— Но мы чувствуем — ветер поменял направление, — продолжил он. — Люди все яснее понимают, что общество катится в бездну. И оно там окажется, если мы будем продолжать эту бездумную политику, если мы позволим власть имущим разрушить все то, что с таким трудом создали предыдущие поколения.
— И каким же образом… чисто теоретически… старик, бывший учитель истории на пенсии, мог представлять какую-то угрозу этому вашему… лучшему обществу?
— Чисто теоретически… — повторил Линдгрен. — Чисто теоретически — никакой угрозы. Но если он распространяет ложь, которую после войны сварганили победители, на это мы закрывать глаза не имеем права.
Мартин хотел что-то сказать, но Линдгрен предостерегающе поднял руку.
— Все эти фотографии, все эти так называемые документальные фильмы о концлагерях откровенно сфабрикованы. Все это ложь, которую поколение за поколением вдалбливают в головы молодежи. И знаете зачем? А затем, чтобы затемнить исходную идею. Единственно верную и неопровержимую идею. Историю, как известно, пишут победители. Вот они и сделали все, чтобы утопить правду в крови, исказить и изуродовать истину, чтобы никто и никогда не задал себе вопрос: правое ли дело победило в той войне? И Эрик Франкель, судя по вашим словам, активно участвовал в этой пропаганде. Поэтому… чисто теоретически, — он едва заметно ухмыльнулся, — чисто теоретически такие, как Эрик Франкель, стоят на пути к созданию настоящего, справедливого общества.
— Но вы… ваше справедливое общество никогда и ничем ему не угрожало? — Мартин ни секунды не сомневался, что за ответ он получит.
— Нет. Мы ему не угрожали. Мы работаем исключительно демократическими методами. Программы партии. Избирательные бюллетени. Все остальное не имеет к нам никакого отношения.
Паула вцепилась руками в колени. Она вспомнила, где видела это же выражение глаз. Люди из тайной полиции, арестовавшие ее отца.
— Что ж… не будем больше отнимать время. — Мартин поднялся со стула. — Уддевалльская полиция дала нам имена и других членов правления, так что мы поговорим и с ними.
— Само собой. — Линдгрен кивнул и тоже встал. — Только никто вам ничего другого не скажет. А что касается Франца… не стоит обращать слишком много внимания на его слова. Он принадлежит прошлому.
Эрика никак не могла сосредоточиться — она неотрывно думала о матери. Собрала все распечатки в стопку, фотографию из газеты положила сверху. Ее охватило чувство безнадежности. Можно сколько угодно глядеть на эти лица, но ответа она не получит. Она поднесла снимок почти к глазам и начала внимательно изучать детали. Эрик Франкель. Напряженно уставился в камеру. Вид у него очень печальный. Эрика решила, что это из-за ареста брата. Но странно — когда она была у него в июне, он произвел на нее такое же впечатление — был печален и серьезен.
Она перевела взгляд на юношу рядом с Эриком. Франц Рингхольм. Красивый парень… даже очень красивый. Светлые вьющиеся волосы, довольно длинные. Наверняка длиннее, чем предпочли бы его родители. Широкая приветливая улыбка. Интересно — он по-дружески положил руки на плечи стоящих по обе стороны товарищей, но им это, по-видимому, не особенно нравится.
И наконец, справа от Франца ее мать, Эльси Мустрём. Эрика долго всматривалась в ее лицо: выражение мягче и приветливее, чем Эрика привыкла видеть в детстве, смущенная, с оттенком легкого недовольства улыбка. Скорее всего, по поводу руки Франца на ее плече.
«Какая милая… — с грустью подумала Эрика. — И такая добрая…»
Та Эльси, которую она знала, была холодной и недоступной. Эрика осторожно провела пальцем по фотографии. Все могло бы быть по-иному… что случилось с этой девочкой, куда делась ее очевидная мягкость и теплота? В какой момент застенчивость уступила место равнодушию? Почему она никогда не могла заставить себя обнять и приласкать дочерей вот этими руками, которые видны из-под коротких рукавов платья в мелкий цветочек?
Бритта. Единственная, кто не смотрит в камеру. Она повернулась к Эльси. Или к Францу — по снимку определить невозможно. Эрика потянулась и достала лежавшую на другом конце стола лупу. Ей не сразу удалось добиться резкости. Все равно — точно сказать невозможно, но впечатление такое, что Бритта чем- то расстроена. Или даже возмущена. Углы рта опущены, такое ощущение, что она стиснула зубы. Да… Эрика была почти уверена, что не ошибается. На кого же она смотрит? На Эльси или на Франца?
И наконец, последний, пятый. Примерно в том же возрасте, тоже блондин, как и Франц, только волосы покороче. Высокий, тонкий. Ни грустен, ни весел. Задумчивый… да, это подходящее слово. Задумчивый.
Она еще раз прочитала статью. Ханс Улавсен, боец норвежского Сопротивления, бежал из Норвегии на барже «Эльфрида», приписанной в Фьельбаке. Его приютил Элуф Мустрём, и сейчас, судя по сопроводительному тексту, они отмечают окончание войны.
Эрика рассеянно положила фото на место. Что-то было в этом снимке, какая-то внутренняя динамика, определить которую она не могла. Называйте это как хотите, подумала она, интуиция, предчувствие… метафизика, в общем. Но она была уверена, что за этой старой газетной фотографией прячутся ответы на все ее вопросы. А по мере того, как она углублялась в эту историю, вопросы только множились. Ей во что бы то ни стало надо узнать больше и об этом снимке, и об отношениях в компании, и про этого норвежца Ханса Улавсена. У кого она может спросить? Осталось только двое живых свидетелей — Аксель Франкель и Бритта Юханссон. И главное, Бритта… откуда недовольство в ее взгляде?
Эрике страшно не хотелось идти опять к полусумасшедшей старухе, но, может быть… Может быть, если она разъяснит как следует ее мужу, что ее привело, тот поймет и поможет поговорить с Бриттой. У той же бывают светлые промежутки. Завтра, решила Эрика. Завтра я преодолею себя и пойду к Юханссонам.
Что-то ей подсказывало, что Бритта знает ответ на ее вопрос.
~~~
Война отняла у него все силы. Море, которое всегда было его другом и кормильцем, превратилось в злейшего врага. Всю свою жизнь он любил море. Любил его неторопливое движение, запах, тихий плеск рассекаемой форштевнем воды. Но с началом войны все изменилось. Море было уже не то. Коварный враг. Тысячи невидимых мин, неверный маневр — и все. Немецкие патрульные катера — немногим лучше. Никогда не знаешь, что у них на уме. Море стало непредсказуемым. Оно всегда было непредсказуемым, но по- другому. Штормы, мели — к этому они привыкли, они знали, что делать и как с этим бороться. За их спиной стоял опыт многих поколений моряков. А если стихия брала верх — что же, и такое бывает. Они понимали, что профессия их связана с риском.
Но эта новая непредсказуемость была куда хуже. Благополучно закончили рейс, пришвартовались — еще ничего не значит. Здесь ждут другие опасности. Возьми хоть тот случай, когда они потеряли Акселя. Элуф стоял за штурвалом. Море было спокойным, и он позволил себе поразмышлять над судьбой паренька. Такое отчаянное мужество… он казался заговоренным. А теперь никто не знает, где он. Ходили слухи, что его увезли в Грини, но кто знает, правда ли это. А если правда, то там ли он или уже куда-то перевели.
