злобных антисоветских статей, чем нанес непоправимый политический ущерб державе и ее гражданам.
Однако лагерь неисправимых оптимистов занимал позиции более прочные: само пребывание в СССР — величайшее счастье для любого прогрессивного(!) человека, оно дает заряд на всю жизнь. Наконец, вода подточила камень, и Джона пригласили от лица Парламентской группы Верховного Совета СССР. Всё законно и под хорошим соусом — ведь парламентарии всего мира только и делают, что общаются в миролюбивых целях, попивая шампанское за счет налогоплательщиков.
В стольный град я вылетел раньше, дабы тщательно подготовить программу долгожданного визита. Сверхзадача свежеиспеченного Константина Сергеевича заключалась в постановке спектакля, который резко оживил бы КПД Джона Причли. Сначала всесторонняя диспансеризация в цековской поликлинике с самой современной техникой. Тут легкий конфуз: оказалось, что наш VIP ни разу в жизни не был у врача, ничего не слышал о продвинутой аппаратуре и впервые столкнулся с рентгеном и кардиограммой. Гражданин мастерской мира напряженно наблюдал, как врач простукивал ему молоточком суставы, и чуть запаниковал, когда психиатр быстро потребовал смотреть на кончик карандаша и стал водить им у самого носа карандашом — это вам не наступление в Арденнах!
— Неужели всё это бесплатно? Можно только позавидовать советским рабочим, получившим такие условия жизни!
Политическую часть решили не перегружать: естественно, Мавзолей, Кремль, но не больше — Джон и так идейно подкован, пусть лучше поживет в свое удовольствие, нельзя же вечно крутиться в изнурительной политической борьбе…
Очищенная от издержек советского быта гостиница, где все было не по душе неблагодарному, хотя и прогрессивному писателю Джону Осборну, ресторан с западной и восточной кухней (повар самолично интересовался у клиента, не переложил ли он в плов крабов), черный, зашторенный «ЗИЛ», Большой театр и прочие мелочи.
— Никогда не видел такой красоты! — говорил Джон. — А посмотрите на москвичей: сколько энергии, сколько уверенности у них в глазах, разве можно сравнить с англичанами?
С Джоном встречались и угощались различные бонзы, разговоры вертелись вокруг глобальных проблем: разоружение, спасение от голода вьетнамцев, ограничение власти американских монополий на Ближнем Востоке.
— Ваших людей отличает широта ума! — восхищался Причли. — В Англии политики обычно не мыслят категориями выше цен на мясо или размера налога. Скажите, а жив ли еще журналист Эрнст Генри? Он в конце тридцатых работал в Лондоне, и мы с ним не раз выпивали в пабах.
Я живо навел справки: Эрнст Генри, в миру Семён Ростовский, работал на НКВД в Англии в качестве советского корреспондента, а затем, как положено, отсидел свое в сталинских тюрьмах, а ныне разил поджигателей войны в своих международных фельетонах. Принял он нас в комнатушке, заставленной книгами, в коммунальной квартире в Шмитовском проезде, одет был в пуловер и мятые просторные штаны (видимо, Англия заразила таким стилем не только меня) и говорил свободно, легко отходя от принятых идейных тезисов.
После этой встречи Причли совсем размяк и преисполнился.
— Давненько я не имел такой содержательной беседы! — повторял Джон в машине. — Какая скромность! Какая честная бедность! Он совершенно не изменился, и я уверен, что он не выберется из своей комнатушки, пока в СССР не останется ни одной коммунальной квартиры!
Но что столичная житуха по сравнению с голубым морем, сводом гостеприимных гор с водопадами и озерами и тающими во рту бараньими шашлыками? Особняки санатория ЦК в Сочи, осмотр отечественного курорта, особенно профсоюзной здравницы шахтеров, — где найти подобное в Англии и во всем мире?
— А где вы обычно проводите отпуск? — (Это сопровождающий толстяк — профсоюзник, спускавшийся в шахту лет сорок назад.)
— Обычно во время парламентских каникул я еду домой, там я родился и вырос, от покойных родителей мне достался домик. Лондон — не для нашего брата, он для ротшильдов и разных университетских сморчков, не нюхавших жизни. У меня небольшая квартира в Патни, на неё частично выделяет деньги палата общин. Иногда с женой мы на несколько дней выезжаем погреться в Брайтон, там живем в трехзвездочном отеле у набережной. Однажды целую неделю провели на острове Мэн, но там для нас в разгар сезона дороговато.
— У вас нет санаториев? — обмяк толстяк от удивления.
Единение Джона с отдыхающими шахтерами требует пера Шекспира и Диккенса, вместе взятых, единство пролетариата было мощным: пили даже у санаторного фонтана, а потом чокались со статуей Серго Орджоникидзе.
Но крещендо еще впереди, пока пианиссимо, тишь да гладь, еще не вечер, еще не грянул оркестр и не рухнули на паркет хрустальные люстры.
Кавказ предо мною, там раскинула руки царица Тамара, там самое верное в мире учение достойно цементировалось кахетинским и шашлыками, и гости втягивались в виртуозное песнопение, осваивали науку изнурительных тостов (грузинские спичи затмевали палату общин), привыкали пить из рога до выпученных глаз и окаменевшего рта, забывали, куда они попали (не в рай ли?), и очухивались лишь в самолете, на маршруте к родным пенатам, где еще бороться и бороться за свободу и равенство.
Теплый вечер на берегах горной речки, раскрасневшиеся секретарь обкома, Джон Причли и я. Воздух прочувственно сотрясался от «Интернационала», кристально чистая речка бурлила в тон, и нам было хорошо. Мы пели от души, устремив взоры в голубое небо, и над просторами лилось: «Мы свой, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!» Англичанин, русский и грузин стояли на утесе и пели, крепко взявшись за руки, слезы лились по лицу, я плакал вместе со всеми, не стыдясь, я плакал искренне, и весь мир казался добрым и человечным, и он не мог измениться, пока мы стояли в одном строю…
— Я и раньше не сомневался в превосходстве социалистической системы! — сказал Джон Причли перед отлетом в Лондон. — Но теперь я увидел всё это своими глазами и надеюсь, что в один прекрасный день в Брайтоне и Скарборо откроются санатории для наших рабочих. У меня лишь одно замечание: по- моему, слишком буржуазно подавать каждый день на завтрак зернистую икру, хотя я понимаю, что в России к ней привыкли.
Джон очень удивился, когда понял, что команда Горбачёва решила строить «социализм с человеческим лицом».
— Россия и без того человечна, а преследования «диссидентов» — в порядке вещей, в конце концов, ваша система для большинства трудящихся, а не для кучки эксплуататоров! Конечно, в Англии за политические взгляды не посадят, зато там невидимо свирепствует диктатура буржуазии, которая напропалую грабит народ и дурит ему голову.
Явки в зеленом Ричмонде, в Лондоне, в далеком горном Монтрё в Швейцарии и у собора в Упсале в Швеции. Крутые виражи на дорогах в стиле Бонда, подозрительный глаз, заковыристые пароли, шотландский виски со льдом, пугающее завывание ветра в лесу, шелест секретных бумаг — целая жизнь! — и его надтреснутый баритон: «Знаете, что вы ели, капитан Джон? Эта была кошка! Настоящая кошка!»
Верил ли он всему, что видел у нас в стране, и верил ли он вообще искренне в утопию — так и осталось для меня неразгаданной загадкой английской души.
А верил ли я сам?
Иногда кажется, что искренне верил, иногда, что просто внушил себе…
— Эдак ты разболтаешь обо всех советских шпионах! — молвил Кот. — Славное дело! За это королева может пожаловать тебе пэра или подарить блюдце молока, если, конечно, ты укажешь настоящие фамилии, а не будешь врать как сивый мерин. Но, наверное, такие энтузиасты, как твой друг, уже на вес золота.
