Иногда я с ужасом ловил себя на том, что согласен с его социал-демократическими ересями. Но одно дело, когда критика СССР исходила из уст врагов марксизма и коммунизма, вроде зловредных тори, верных слуг капитала, другое дело — суждения человека, самого прошедшего через печальные круги иллюзий и разочарований и отвергшего бога, на которого молился.
Однажды он принес на встречу четыре маленькие книжки сказок Беатрисы Поттер — в Англии она как у нас Корней Чуковский.
— Это для вашего сына. Книги моего детства.
Отметим, что птицы высокого полета обычно так поглощены собою, что пропускают мимо ушей такие банальные известия, как наличие ребенка у случайного знакомого.
— Майкл, — сказал однажды Кроссман, — а почему бы вам не приехать ко мне поужинать на уик-энд в субботу вечером? Доедете на поезде до Бэнберри, я встречу вас там на станции.
Я с энтузиазмом принял его приглашение — такое случалось редко, не так уж были популярны в Англии советские дипломаты, к тому же, полагаю, у бывшего шефа службы психологической войны хватало возможностей узнать, кто скрывается под личиной дипломата. Ну и что? Велика ли разница?
Итак, вояж в загадочный Бэнберри, естественно, с санкции резидента. В те времена передвижение советских граждан ограничивалось двадцатью пятью милями, в остальных случаях повелевалось подать в Форин-офис уведомление, именуемое нотификацией, с указанием маршрута, пункта назначения и мотивов поездки. При составлении меморандума у меня возникли сомнения: означает ли субботний ужин ночевку у хозяина? Уик-энд — понятие растяжимое, а англичане амбивалентны. Впрочем, последний поезд из Бэнберри уходил в одиннадцать вечера, к этому времени можно наговориться всласть и преспокойно отбыть. Может, уточнить у Кроссмана по телефону? Звучать будет идиотски: вы меня приглашаете с ночевкой или без? Есть ли лишняя кроватка? Может, мне остановиться в отеле? Растя в себе истинного джентльмена, преисполненного чувством собственного достоинства, я воздержался от звонка и записал в нотификации: возвращение в субботу поездом.
Я всегда любил поезда. Блаженствовал даже в подмосковной электричке, не говоря о сладостных, но редких вояжах в дореволюционных вагонах с умывальниками, отделанными бронзой (в 60-е они еще сохранялись на рейсах за границу), наслаждался неторопливой сменой ландшафтов, ритмично успокоительным мельканием фонарных столбов, внезапностью распахнутых полян с патриархальными коровами и бесконечными просторами. Всё это с известной скидкой зримо присутствовало на пути в Бэнберри, наводя на мысли, что напрасно англичане жалуются на высокую плотность населения.
Встретили меня всей семьей, как родного: жена оказалась намного моложе Кроссмана, оба были в джинсах и пуловерах, дети вели себя как взрослые, протягивали руки для рукопожатия и не капризничали. Трапеза стартовала часов в восемь, причем на кухне(!), и развивалась в самой непринужденной манере, кушанья отличались подкупающей простотой (салат, курица, картошка), и я с грустью думал, что скоро придется уходить. Но самым поразительным явилось мытье посуды: в этот процесс были втянуты все, включая меня и детей, и я подумал, что это, наверное, не только помощь хозяйке (если она потом не станет все перемывать), но и воспитание коллективизма. Все-таки не угасло социалистическое чувство у лейбористов!
— Извините, но мне пора, — молвил я и прощально утер салфеткой рот. — Последний поезд уходит в одиннадцать.
Кроссман не удивился, а просто окаменел, его изогнутая бровь дернулась несколько раз и застыла, как капля в трескучем морозе.
— Я указал в нотификации, что возвращаюсь сегодня… — пояснил я.
Тут раздался такой гомерический хохот, что стол затрясся, и слезы выступили у него на глазах, даже носовой платок пошел в ход.
— В вашем представлении приглашение за город на уик-энд означает лишь ужин? — хохотал он. — За кого же вы держите англичан?
Я чувствовал себя так, словно в плавках попал на прием к королеве.
— Но вы говорили лишь об ужине… — слабо пищал я, краснея и бледнея от собственного идиотизма. — Я не могу остаться, это будет серьезным нарушением правил.
— Нет! Это preposterous (нелепо)! — редкое, очень интеллигентное слово, я давно взял его на вооружение и достаю из колчана, когда хочется блеснуть эрудицией.
Кроссман полистал телефонную книгу, нашел нужный номер и позвонил. Я с напряжением наблюдал за развитием событий, представляя длительную бюрократическую волокиту, звонки по начальству, согласование, а поезд тем временем уйдет, и я невольно стану нарушителем…
— Форин-офис? Дежурный? (Residence clerk?)
Боже, уж не резидентура ли там? Я еще тогда не сталкивался с надписями на улицах: «Парковка машин разрешается только резидентам».
— Это говорит Дик Кроссман. (Он не представился как член парламента, кто же его не знал!) У меня сейчас гостит в Бэнберри занятный советский дипломат (мягкий хохоток), очень милый человек (хохоток понежнее). Я пригласил его на уик-энд, но он почему-то решил, что должен уехать сейчас же в субботу. И указал это в нотификации…
На другом конце провода, по всей видимости, прозвучал ответный понимающий смешок: мол, что взять с этих русских, хлебающих щи лаптем?
— Вот его фамилия. Спасибо.
Сложнейший вопрос был решен в одну минуту, мы мирно закончили трапезу, и уже вдвоем с хозяином проследовали в его кабинет, расположились в креслах у камина и с полчасика побеседовали о текущих делах, прихлебывая портвейн из графина. Впереди маячила первая в жизни ночь в английском доме, причем без санкции резидента — не звонить же посередине ночи в Лондон? Ведь в те времена за импровизированные ночевки начальство давало такие втыки, что приходилось писать подробные объяснения: не сеял ли я дикий овес (одна из любимых английских идиом) в уютном домике с красным фонарем? На всякий случай я все же позвонил жене и деловито сообщил, что ночь она проведет в печальном одиночестве, намек был мгновенно понят, не было сомнений, что она сообщит коллегам: «Не давайте команду «в ружье!» и не ищите супруга по всем бардакам Альбиона».
Моя спальня размещалась в холодной комнате без всякого отопления (английская традиция, полезная для здоровья, а если дрожишь с головы до пят, натяни колпак и положи в ноги бутылку с горячей водой или грелку), на постели лежала хрустящая от крахмала пижама, стояла мертвая деревенская тишина, и я долго не мог уснуть. Нет, не привидения волновали меня, — их я как-нибудь одолел бы! — вспоминались многие трюки КГБ в отношении иностранцев, поселенных в одиночные номера: внезапно входила дама в халате, вроде бы перепутавшая дверь. «Ах!» — вскрикивала она, халат падал на пол, оголив идеальную грудь лейтенантши КГБ. Или нежная соблазнительница уже ожидала жертву, запрятавшись под одеяло и призывно разбросав бедра…
Но, увы, искушения святого Антония на меня не обрушились, ночь прошла бледно, а утром мы отправились осматривать ферму. Еще в юности я впитал марксистский тезис об «идиотизме деревенской жизни», в сельском хозяйстве понимал как свинья в живописи, и поэтому демонстрация амбара, конюшни, скотного двора и даже катание по полю на тракторе меня совершенно не тронули. Кроссман, наоборот, был очень увлечен своим амплуа «здорового кулака» и гордился, что может не только писать эссе и толкать спичи, но и работать на маленьком тракторе, сажать и сеять. Комплекс многих рафинированных интеллигентов, вспомним Льва Толстого.
Меня провожали тоже всей семьей, все было так трогательно, что я навсегда полюбил этого врага коммунизма, который по своей простоте намного превосходил моих высоких шефов, преданных идее равенства и братства. Даже в ведомственных санаториях брандмейстеры редко снисходили до общения с простыми топорниками, а тянули коньячок в специальных люксах в кругу таких же раздувшихся от собственного величия вельмож.
Последний раз мы встретились в баре «Кафе Ройал» и решили перейти в расположенный в Сохо ресторанчик «У Исаака», славившийся отменной еврейской кухней. В разгар ланча к столику подошел официант и передал Кроссману записку, написанную на клочке бумаги. Он прочитал, брови его поднялись, глаза на миг округлились, он передал записку мне. «Ваш стол прослушивается!» — прочитал я и чуть не уронил челюсть в рыбу-«фиш».
