его осмыслить своими многоизвилистыми мозгами, а ребенок лишь смеется, ни о чем не задумываясь. Разве можно осмыслить абсурд, как в знаменитом «Бармаглоте» Кэрролла?
— Что ты все об этом Кэрролле?! — вскричал Кот. — Почему ты ни слова не сказал о таком мастере абсурда, как Эдуард Лир?! Да его следовало бы считать классиком хотя бы за то, что он обожал своего толстого кота Фосса! Он так любил его, что не женился и умер вместе с котом в далеком Сан-Ремо. Разве не он отправил в море на решете бесстрашных моряков в поисках синеруких Джамбли? Именно они купили «четырнадцать бочек вина ринг-бо-ри, и различного сыра — рокфора и бри, — и двенадцать котов без усов».
— Что же это за коты без усов? — удивился я. — Это все равно что усы без котов!
— По сути дела, ты вообще ничего не знаешь о котах! — перебил меня Кот. — Почитай хотя бы другого великого абсурдиста Кристофера Смарта, его «Ликования, или Песни из бедлама о храбрости мышей и о мудрости кота Джеффри»…
У русских любовь к абсурду и черному юмору, наверное, возникла лишь во времена советского Зазеркалья — взять хотя бы Даниила Хармса. В наше время эта страсть усилилась, и появились такие шедевры, как «Голые бабы по небу летят. В баню попал реактивный снаряд». А разве плохо: тонущий англичанин кричит: «Help! Help!», а двое русских на берегу посмеиваются: «Вот дурак, ему бы выучиться, как плавать, а не английскому языку!» Или о бомже в пункте приема посуды: — «Бутылки из-под виски принимаете?» — «Нет!» — «Почему?!» — «Нет тары, сэр!»
В-четвертых (о, боже!), английский юмор носит сквозной характер, то бишь в разной степени он наполняет всю речь и переливается из одной формы в другую: то мягкая ирония, то тонкий намек, то деланная грусть, то многозначительное умолчание с почти незаметной попыткой улыбки (думай, что хочешь, можешь даже рыдать, а не смеяться), то резкий, явно рассчитанный на смех поворот.
— Надоел ты со своим юмором! — сказал Кот. — Самое юморное, что у тебя он полностью отсутствует!
— Ты просто нашел гнездо мерина! — пощеголял я английской пословицей, означавшей «ткнуть пальцем в небо». — Уж конечно, чувством юмора обладают только англичане и только коты, причем Чеширские!
Кот обиженно замолчал, а я подумал, что на самом деле юмором обделены англичане со своими подтекстами и намеками, а нормальный человек всласть хохочет, увидев палец! Русский анекдот на английскую тему: в Малом театре ставят салонную английскую комедию. По ходу действия входит дворецкий, которому следует сказать лишь одну фразу: «Здравствуйте, сэр!», но актер не может вспомнить слова. Ему подсказывают все: и суфлер, и зрители в первом ряду, но дворецкий молчит. И тут хриплый, пропитый бас с галерки: «Да поздоровкайся же с сёром, жопа!»
Рассказывают, что во время заседания Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране британский министр иностранных дел Энтони Иден передал своему патрону записку. Черчилль прочитал, что-то наскреб на ней и возвратил министру, который, ознакомившись с текстом, разорвал ее и выбросил в мусорную корзину. Вполне естественно, что после окончания заседания сталинская охрана извлекла клочки, сложила их и прочитала: «Уинстон, у вас расстегнута ширинка!» — «Энтони, старый орел не выпадет из гнезда». Пожалуй, это проявление английского лицемерия, замешанного на чувстве собственного достоинства.
И всё же юмор — это важный признак «английскости». Это не утонченное французское остроумие, когда блестят, словно бриллианты, бонмо, выскакивающие из уст bel esprit, английский юмор чуть угрюм, он словно тихая речка под землей, он не освещается улыбкой, это способ существования, это английский рефлекс и часть общественной жизни (редко какой оратор начинает свой спич без шутки).
Юмор врывается в трагедию внезапно и грубо, разве не показательна шутка ворюги Сэма Уэллера у Чарльза Диккенса: «Всё кончено и делу не поможешь… это единственное утешение, как говорят в Турции, когда по ошибке перерезают глотку другому человеку».
— Слишком поздно! — сказал Кот голосом Белого Кролика и дико захохотал, словно ему Королева отрубила голову.
Английская шутка.
Правда, в последние годы я старчески брюзжу по поводу английского юмора: о, этот озвученный хохот аудитории в английских телевизионных комедиях, вроде бы призыв посмеяться, когда засыпаешь от скуки.
Об английском юморе можно говорить бесконечно и в конце концов разрыдаться от собственной тупости. Но главное, что английский посол в Москве недавно заметил, что в наше время только англичане и русские понимают иронию, все остальные обижаются. Ирония еще не юмор, но все рано приятно. А вдруг это дипломатический ход, направленный на улучшение англо-русских отношений? В любом случае со слезами признательности обнимаю Его Превосходительство (хотя сам считаю, что у русских больше английского юмора, чем у англичан).
Но тут вдруг все закрутилось, Кот исчез в наступившей мгле, из моего компьютера повалил едкий дым, подул ураганный ветер, и в мой разинутый рот влетел огромный кусок шерсти, который при ближайшем рассмотрении оказался Чеширским Котом.
Из этого шерстяного мешка, заткнувшего мне рот, призывно неслось:
Я увидел перед собой огромный лист бумаги, по которому ползал распушенный хвост Чеширского Кота, в котором был зажат карандаш «Бик».
Передо мною возникли многочисленные изображения противных типов с флажками, на каждом из них красовалась надпись с указанием каждой черты английского характера: сдержанность, недоговоренность, терпение, толерантность, выдержка, патриотизм, национальная гордость, консерватизм, приверженность к традициям, индивидуализм, свободолюбие, чувство собственного достоинства, специфическое чувство юмора, мужественность, законопослушание, практицизм, сентиментальность, эмпиризм, эксцентричность, чувство классовой или социальной принадлежности, изобретательность, энергичность, предприимчивость, здравый смысл, склонность к компромиссу, et cetera, et cetera…
Какие глупые людишки смотрели с картинок, какие хари!
И тут я понял всю жалкость своих потуг, всю свою оторванность от реальной жизни. Что дает отдельная черта национального характера? Разве национальный характер может существовать без социальной характеристики? Разве зря я долбал марксизм, состоявший из трех частей: политэкономия (Адам Смит, которого любил Онегин, Давид Рикардо), социалистический утопизм (Роберт Оуэн и другие) и философии в виде скучнейшего Гегеля и более веселого и сексуального, особенно по части происхождения семьи, Людвига Фейербаха (тут англичанам обломилось).
Так я открыл ВЕЛИКИЙ ЗАКОН: ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА — К СОЦИАЛЬНОЙ ГРУППЕ, А ЗАТЕМ — К ЛИЧНОСТИ.
Я открыл его скромно, без претензий на Букеровскую, Антибукеровскую или Нобелевскую премии, без революционных потрясений, без заявления вроде «дайте мне рычаг — и я переверну Землю». Я открыл этот Закон, тихо чавкая в процессе поглощения рисовой каши, предписанной мне на почве диспепсии, —
