кинопризом Французской национальной системы образования и «Сезаром-2005» за лучший европейский фильм, оказалась веселой, остроумной и жизнеутверждающей. Я подумала, что нам очень не хватает такого колорита – музыки, гор, зеленых лугов. На этом кино я в прямом и переносном смысле слова «отъехала», побывав в веселой компании сербов.
После сеанса мы зашли в уютное кафе.
– Тебе понравился фильм? – спросила я Андрея.
– Да, но мне не понравился произвол режиссера, – ответил он.
– Что это значит?
– Я все время видел, как режиссер борется со сценаристом.
– Пожалуй, ты прав, и у меня было легкое чувство, что первая часть как бы состоит из отдельных сценок. А вторая часть немного другая – слитная, что ли.
– Да, не сценок, а эстрадных номеров, – поправил меня Андрей. – В этом-то и проблема, что придуманные сценаристом герои танцуют под дудку Кустурицы. А в большом кино это непростительно, потому что никто не должен мешать другим делать свою работу. А тут... Режиссер обыграл сценариста, выражаясь по-спортивному.
– Разве это плохо? Кино же получилось.
– Кино получилось авторитарное и нецелостное. Но никто не спорит, что Кустурица – гений.
– Ну, я же тебе об этом и говорю, – обрадовалась я. – Что бы он там ни наворотил, это сделано во имя искусства!
– Ну да, наверное. Во имя искусства. Как это у Гераклита – не следует забывать, что борьба идет повсюду и что справедливость есть борьба.
Наверное, я ничего не понимаю в мужских играх. Почему, собственно, жизнь должна быть борьбой?
– А разве нельзя снимать кино без борьбы? – спросила я.
Он махнул рукой:
– Можно. Но для этого нужно родиться Антониони.
– Он такой один?
– Может, и не один, но «Blow up» снял именно Микеланджело Антониони.
Я знаю, что Андрей обожает фильм «Фотоувеличение» и его взгляд на кино, на мелкие детали отличен от моего. Его восхищает преуспевающий фотограф Томас, обладатель поражающего взгляда, все время пребывающий в состоянии наблюдения-поиска объекта съемки. Это охотник за натурой, который и сам находится в кадре под чьим-то взглядом. Фотографии Томаса – это зеркало, захватившее и удерживающее там объект. Мы смотримся в зеркало, и наше отражение подтверждает объективное присутствие нас в действительности. Андрея приводит в восхищение черный бархатный костюм героя и сцена, в которой фотограф раздевает и упаковывает Джейн Биркин и ее подружку в гигантские листы бумаги. А я внутренне дрожу от страха, когда Томас отправляется в пустынный парк, чтобы убедиться в наличии трупа. В печальном свете луны он поднимает голову и смотрит сквозь ветви на ночное небо. Самый последний кадр – этот шум дерева на фоне мертвой тишины парка, где еще недавно лежал труп неизвестного мужчины, но его больше нет. Лично мне после этого неожиданного поворота становится окончательно не по себе, но весь мой животный ужас растворяется, и я не боюсь продолжения.
Великий Микеланджело Антониони для меня, как гром и молнии для первобытного человека. Радостно, страшно и глаз не оторвать.
Я рассказываю Андрею, что больше всего люблю у Антониони фильм 1975 года «Профессия: репортер». Герой Джека Николсона снимает в Африке материал об освободительном движении. Его машина застряла в пустыне, так же как и он сам в жизненной рутине постоянных переездов, не приносящих былой радости. Шанс кардинально изменить свое существование появляется, когда его сосед по гостинице умирает. Герой переклеивает фотографии в паспортах. Приняв новое имя, чужую судьбу, герой попадает в иную среду. Отказавшись от прошлого, он не решил для себя, каким будет его будущее.
Мне кажется, что эта история отчасти про меня, но я впервые признаюсь в этом вслух, что я так же потеряна для окружающих, как герой Джека Николсона. В обычной суете я, конечно, забываю об этом, становлюсь нормальной, озабоченной и практичной. Но стоит мне вспомнить этот фильм, бескрайние пейзажи Африки, как я замолкаю, боясь вы–плеснуть состояние завороженности, которое отчетливо помню с самого детства.
Я вспоминаю дикий песчаный берег Онеги, может быть, даже это было мое первое впечатление о жизни. Мне полтора годика. Мы приплыли сюда на моторке. Родители заняты на сенокосе и, как мне кажется, не видят меня из-за высокой травы, я совершенно одна сижу на теплом песке и перекладываю его с кучки на кучку, выбирая мокрый, тот, по которому только что пробежала волна. Песок мелкий, чистый, почти белый. Мне не хочется, чтобы за мной приходили родители, я готова греться на солнце и жмуриться от блеска перекатов реки хоть целую вечность.
– Вот это как раз то, что нам всем и нужно, – подвожу я черту, пересказав Андрею сюжет фильма.
Он молчит, но я знаю, что он со мной согласен.
Я тайно радуюсь тому, что для нас кино – общее увлечение, еще одна подаренная жизнь, «с которой вывели пятна скуки». У нас, как у мечтателей Бернардо Бертолуччи, всегда есть предмет для восхищений и бесед.
За соседний столик подсаживаются две юные девицы. Блондинка и брюнетка. Они оживленно ведут, очевидно, начатый где-то за пределами кафе разговор, к которому мы теперь невольно прислушиваемся. Уж слишком громко и вызывающее звучат их голоса. Блондинка, оказывается, недавно вернулась из Турции. Год назад она отправилась туда танцевать в варьете. Но на самом деле стала стриптизершей в ночном клубе, а в свободное от работы время обслуживала турок.
– Ну и как? – поинтересовалась брюнетка.
– Вначале противно, потом ничё, – индифферентно ответила блондинка.
– А симпатичные там были?
Блондинка глубоко задумалась.
– Не-а, не было. – И добавила: – Все беззубые, вшивые и жутко вонючие. К нам чаще всего приходили бедуины. Они живут, как в Библии, на то, что бог пошлет.
– А деньги-то у них откуда?
– Денег у них куча. Наркота, рабы, да мало ли еще откуда.
– Типа, с гор спустились?
– Типа да. Но воняет от них! – Блондинка за–ткнула двумя пальцами нос, оттопырив мизинец для убедительности.
– И вы с ними?..
– А куда деваться? Паспорт отдала. Денег нет. А мама в Архангельске.
– Ваще-е...
– А знаешь, – вдруг с умным видом изрекла блондинка, – артистка из фильма «Интердевочка», не помню ее имя, какое-то прибалтийское, сказала, что это просто профессия такая.
– Ну да, древнейшая профессия... – вздохнула брюнетка. – Только вот зачем мы пять лет учились в МАИ?
Я вдруг осознаю, что тоже не хочу больше продаваться, не хочу делать вид, что мне это приятно, играть чужую роль.
– Да, ты знаешь, а я увольняюсь, – неожиданно говорю я Андрею.
– Почему?
– Противно быть товаром.
– Только не говори, что бухгалтер – это продажная женщина, это надумано. – Он косит глазами на девиц, но они заняты собой и ничего не слышат. – Эти две птички унижаются и рискуют здоровьем в сто раз больше, а зарабатывают наверняка меньше, чем ты. Скажи, тебе просто скучно, потому что твоя работа тебе неинтересна? Хотя, наверное, любая работа в каком-то смысле проституция.
– Да уж с бедуинами, наверное, поинтереснее, – сердито хмыкаю я. – Хотя ты прав, наверное, у каждого свои «бедуины».
– Ты про свое «Франсье» всегда смешные истории рассказывала.
– Потому что мне на самом деле грустно.
