— Да-да!..
— Где Руди? Ты видел его?
— Он там… — парень махнул рукой в направлении ресторана, — с той стороны!
— И джип…
— Конечно!.. Во дворе! Как и договаривались!
Перебежал на противоположную от ресторана сторону, свернул за угол дома. Еще три дня назад Марк выбрал это место: отсюда все хорошо просматривалось, и был надежный отход — назад, через низкий забор и по заброшенному саду — на соседнюю улицу. Машина уехала, швейцар вернулся к парадному. Колокола разом смолкли… В гулкой ночной пустоте прошумели — и стихли деревья. Три окна ресторана, выходящие на проезжую часть, были ярко освещены. Марк взглянул на часы… Вот-вот должно начаться! Достал пистолет. Вздернул затвор. Сзади скрипнула дверь. Обернулся… Во двор вышел старик, держа на поводке собаку. Остановился… взглянул на Марка…
— Добрый вечер! — сказал Марк, прижимая пистолет к бедру.
— Добрый вечер…
Старик вышел на улицу. Хозяин и собака дышали с трудом. Слава Богу, повернул в противоположную от ресторана сторону! Старик сделал несколько шагов по тротуару… В этот момент — распахнулось среднее окно и тут же, за спиной швейцара, словно из-под земли вырос человек, обхватил одной рукой, с силой притянул к себе… Швейцар обмяк, соскользнул на тротуар. Двое парней, выскочили из-за угла дома, бросились к подъезду, и вдруг… вдруг вспыхнул на крыше ресторана прожектор; резко, отрывисто залаял пулемет. Старик обернулся, застыл… Собака с силой дернула поводок, поволокла прочь. Марк стоял, сжимая в потной ладони пистолет…
Один из парней, словно споткнувшись, рухнул на тротуар. Другой успел подхватить товарища на руки, потянул прочь. В беспощадном свете прожектора он волочил распластанное тело, а пулемет продолжал бить… И он — упал на колени, и вниз головой — ткнулся в землю… За спиной Марка хрустнула ветка. Обернулся. В последний момент успел заметить направленный на него, сверкнувший в полутьме ствол и — выстрелил, мгновенно, не раздумывая! Нападавший упал. Знакомое лицо: крупный нос, вислые губы… Подельник Руди сидел на земле и глухо мычал от боли, сжимая руками низ живота. Марк перемахнул через низкий каменный забор и, — спотыкаясь о корни кустов, едва не падая, — выскочил на соседнюю улицу.
Остановился, прислушиваясь: причитали женские голоса, вскрикивали мужские… Но выстрелов больше не было.
Он все еще держал пистолет в руке. Огляделся, подошел к мусорному ящику; не раздумывая, швырнул пистолет в его вонючее темное нутро. Свернул в улочку, круто забирающую вниз. Его сотрясала дрожь, и он не мог ее унять. Вышел на перекресток, сел на скамью под густой тенью нависшего платана, прикрыл лицо руками… Где-то, совсем рядом, промчалась вверх машина… еще одна.
— Добрый вечер!
Отдернул руки, вскинул голову… Передним стоял полный господин в белом парусиновом костюме. Зачесанные назад волосы, круглые очки… Что-то знакомое… Ну, конечно, — тот самый тип из кафе «Европа»!
— Простите, что нарушаю ваше уединенье.
Английский звучал четко, без интонаций.
— Вы со мной незнакомы. Но я о вас наслышан.
Не отвечая, Марк смотрел на него…
— Давно хотел встретиться с вами, правда, отвлекали другие дела. Но, думаю, надо, в конце концов, встретиться с интересным человеком.
Подсел на край скамьи.
— Что вы хотите… — проговорил Марк, и едва услышал свой голос. — Что вам надо от меня?
— Прежде всего, я хочу, чтобы в наших отношениях была полная ясность. Я представляю Российское Палестинское общество. Уверяю вас, это очень серьезная организация.
— Не сомневаюсь.
Склонив голову, полный господин помолчал.
— Возможно, мы причинили вам и вашим друзьям… определенные неудобства. Но, как говорится, volens nolens. Каждый выполняет свою работу.
Из-под тени платана шагнул в полосу света широкоплечий крепыш. И тут же, за спиной Марка возник другой.
Марк поднялся.
— Кажется, я этому типу врезал в морду? — проговорил он, указывая на одного из подручных.
— Не надо так! Присядьте, пожалуйста! — вскрикнул полный господин, словно в мольбе простирая к Марку руку.
Марк продолжал стоять.
— Хорошо… Я буду краток. Мы знаем, что важные документы попали, возможно, не без вашей помощи, не к тем людям, поскольку уже пущены ими в оборот… Это печально, но не трагично — ведь мы представляем государство, а они — лишь горстку отколовшихся оппортунистов. Поэтому мы все равно вернем все, что нам причитается. Но я хочу, чтобы вы избежали новых ошибок… Мы знаем, что у вас находится крайне нужный нам документ. Если он не у вас, то вы, во всяком случае, можете указать его местонахождение. Для вас он не представляет никакого интереса. Даже если вы захотите, вы не сможете им воспользоваться.
Марк молчал.
— Поверьте, мне совсем не хочется применять к вам физическое насилие! Вы слышите меня?
Что-то заклокотало у Марка в груди, вырвалось из горла хриплыми судорожными звуками — то ли смех, то ли плач. Тело его содрогалось, голова тряслась! Сжался, умолк… Но в груди еще продолжало клокотать.
— Как я вам сочувствую! — вскричал полный господин. — Видит Бог, у вас сегодня был не лучший день!
Не отвечая, Марк полез в нагрудный карман, вытащил слипшуюся, пропахшую потом бумажку. Кончиками пальцев протянул собеседнику… Тот охнул, схватил!
Марк повернулся, двинулся прочь. Его не удерживали.
В тот год, когда началась война, я впервые очутился в церкви — не так, как в дни юности, когда заходил из праздного любопытства в любой храм, но отстоял всю службу в тесноте и чаде, под пение молитв, посверкиванье свечей и сусального золота алтаря, под равномерное колыханье кадильницы, которую раскачивал на длинной цепи старичок-священник, одетый в белый, расшитый золотом стихарь. Было тягомотно, душно, сладко — так сладко стать этими завораживающими глазами, дрожащей рукой, которая все движется без остановки сверху-вниз, слева-направо, и снова, снова… Так хочется стать этой белой рукой, этой кадильницей, взмывающей вверх, стелющей над толпой сизый приторно-сладкий дым… А потом, выйдя в черно-белый, мартовский, всклянь раздолбанный проулок, вдруг — с привычной неотвратимостью — стать снова собой, бредущим прочь среди прыскающих в разные стороны старушечьих салопов…
В тот год, когда началась война, я познакомился с евреями, которые никуда не хотели уезжать. Мы пришли с Таней на квартиру одного из них — сквозь строй занесенных снегом пятиэтажек. Нас встретила худенькая молчаливая хозяйка, проводила в гостиную, всю заставленную какой-то продавленной мебелью, где сидел он у стола — прекрасный, со смоляной бородой и сверкающими глазами пророка. Он сидел у стола в окружении трех крохотных детей, копошившихся на грязном ковре — и говорил… Ах, как он говорил! «Господь — огонь пожирающий! — произносил он, и борода тряслась в такт его словам. — Господь да взыщет за грехи наши, ибо ему подвластно все, и суд его — праведен!» В углу горела лампадка; жена, сидя в кресле, штопала носки, а Дух — веял, незримый, ибо сказано: где двое соберутся во имя мое, там и я буду с ними…
Я стал приходить в этот дом, слушать хозяина, спорить с ним. Пару раз он брал меня с собой на службу, и даже дал нательный крестик и нацарапанную на жестянке иконку богоматери. Таня кричала, что
