разведется со мной, если я поддамся уговорам и крещусь — так ненавистно было ей тогда любое поповство. Если бы она знала в те годы известные строки Гейне о том, что «священник, рав и поп одинаково воняют», то, конечно, цитировала бы мне их денно и нощно… Теперь я понимаю: подсознательно мне хотелось найти решение невыносимой ситуации: если нельзя уехать, то, может быть, слиться с ними — с их животным теплом, затеряться в их просторах, затупить свой ум обволакивающими, как шаманские заклинания, разговорами…
Я не стал одним из них. Не получилось. Наверное, потому что мой Бог оказался другим. Я чувствовал, как он нависает надо мной, огромный и страшный, ревниво следит за мной, не отпускает ни на секунду. Я впал в руки Бога Живого — не милосердного, не прощающего. «Элоим цваот» — «Бог воинств» сказано о Нем в Пятикнижии.
И тогда, чтобы не сойти с ума, последним усилием воли я — разорвал связь… Снял крестик, засунул подальше иконку, перестал общаться с пророком их хрущовской пятиэтажки… И стало снова — безнадежно, укачивающе, бесчувственно-спокойно…
…Он шел вниз и вниз, пока снова не оказался на маленькой площади с ее шестью проулками-ручьями. Свернул за угол дома, вошел в парадное; отрывисто стукнул в дверь… Тея открыла, словно ждала. Встала на пороге, придерживая рукою ночной халат. И под неподвижным взглядом ее темных глаз он сказал: «Я не хотел впутывать тебя в свои дела… Извини, так уж получилось».
Подвинулась, и он шагнул в полутьму, перерезанную желтым лучом, проникавшим из спальни.
— Разбудил тебя?
— Нет. Я читала.
Сел на продавленную тахту.
— Я слышала выстрелы Что-то случилось?
— Да…
Снял шляпу, швырнул на пол.
— Хотел пойти в Старый город. Укрыться в монастыре.
— И почему же не пошел?
Нервно хохотнул.
— Не с чем… Хотел явиться с подарком. А его уже нет.
Развел руками.
— А подарочка-то и нет!
Прошла на кухню. Вернулась со стаканом воды.
— Пей.
— Зачем это?
— Я говорю, пей!
Взял стакан подрагивающими пальцами. Осушил в несколько глотков. Откинулся на спинку дивана. Прикрыл глаза.
Села рядом.
— Так что же произошло?
— Мы хотели совершить акцию… в ресторане «Семирамис»… когда они праздновали свое Рождество… Это там, в Мошаве Яванит… Наверху.
— Да-да… И что? Сорвалось?
— Нас предали!
Разжала его сведенные пальцы, взяла стакан.
— Ты знаешь, кто?
Выпрямился, взглянул в упор.
— Да!.. Но как они узнали и про документ?
Поднялась, поставила стакан на стол.
— И что ты намереваешься делать?
— Не знаю…
Снова села рядом. Положила руку на его плечо.
— Послушай меня… Уезжай. И поскорей. Не надо отвечать ударом на удар.
— Почему?
— Потому что ты устал… Очень устал. Я даже думаю, что все эти игры не для тебя.
— Я не могу вот так просто — уехать…
Повернул к ней погасшее лицо.
— Как я ненавижу этот город! Здесь каждый норовит ударить в спину…
— Это Восток.
— Именно!.. Но ведь есть еще Европа… Правда?
Провела ладонью по его волосам.
— Какой же ты еще маленький!
— Почему?
— Потому, что ты хочешь убежать от самого себя.
— А ты разве не хочешь?
Отдернула руку. Встала. Прошла в спальню. Вернулась с подушкой и пледом. Сложила на диван.
— Отоспись. А завтра видно будет.
— Это вечное завтра, завтра, завтра… Как там у…
— У кого?
Но он уже спал, свесив голову на грудь.
Я не смог дозвониться до нее — ни утром, ни вечером. Обычно она выходила гулять перед сном: делала круг, подолгу отдыхая на расставленных по периметру двора скамейках. Но к девяти она должна была прийти. Я звонил снова и снова — она не отзывалась. Потом начались короткие гудки, словно она без устали разговаривала с кем-то…
Я вызвал такси, и уже через полчаса своим ключом открыл дверь ее квартиры. Было темно.
— Мама! — сказал я, — мама!
И зажег свет.
Она лежала на диване; испуганно смотрела на меня.
— Господи, — выдохнула она. — Как хорошо, что ты приехал! Ничего не понимаю… Ужасная слабость!
На полу рядом с диваном лежала телефонная трубка. Я поднял ее, положил на рычаг. В квартире, как всегда, было прибрано и чисто, и лишь она сама, беспомощно распластавшаяся на съехавшей на бок подушке, нарушала эту чистоту.
— Надо ехать в больницу.
— Ты думаешь?! Может, обойдется?
— Я не могу подвергать тебя риску и оставлять дома на ночь.
— Не знаю… Не знаю… Но у меня нет направления!
— Я уверен, что тебя оставят.
— А я нет!
— Ты просто боишься. Ей-богу, ты ведешь себя как маленький ребенок!
— Ладно… Не сердись…
Я приподнял ее, она опустила ноги. Я принес ей платье из спальни, она сняла халат, кое-как втиснулась в платье, и я расправил его на бедрах и коленях. У нее было гладкое молочно-белое тело женщины, всю жизнь тщательно следившей за собой.
— Лучше бы ты был девочкой.
— Что поделать…
— Должна была родиться девочка… Ей бы сейчас было… да, она была бы моложе тебя… восемь лет… на восемь… да-да!
Она разговаривала тревожно и быстро, спотыкалась; не доканчивая одно предложение, начинала
