Виноградники ночи

— Ничего. Обсохнешь по дороге.

Давидка обернулся к Шимону:

— Вот что, философ… — проговорил он, не обращая внимания на тихую ругань Яцека, — через день- другой здесь жарко будет. Так жарко, что от местечка, может, одни головешки останутся, если… если ничего другого не произойдет.

Поднялся, вскинул винтовку на плечо.

— Спокойной ночи, — сказал, сгибаясь в полупоклоне Шимон, — приятных снов.

— Не дури! Ты можешь спастись. Разумеется, спасешься ты сам… А я тебе лишь слегка помогу!

Запрокинув голову, Шимон глядел в шевелящиеся давидкины губы.

— Пройдешь вправо вдоль берега от моста. Увидишь ведущую в лес тропинку… Метрах в пятистах отойдет от нее вбок другая…

— Давидка, ты что? — крикнул Яцек.

— Я говорю, пойдешь по ней и упрешься в бывшую сторожку лесника. Там найдешь лошадь, повозку, кой-какой провиант… Если совсем будет навмоготу, беги туда. Но — одно условие…

Помолчал, глядя в глаза Шимона.

— Приведешь с собою — Руфь! Без Руфи не приходи! Руфь — твой пропуск, понял?

— Зачем впутывать этого слизняка? Мы же решили сами!..

— Кто знает… Можем и не успеть.

Повернулся, пошел вдоль берега. На ходу подхватив мешок и ружье, Яцек бросился вслед за ним.

И снова, гулким эхом из темноты:

— Без Руфи — не приходи!

…Что они могут сказать ребенку, как его унять? Он ворвался в комнату и закричал: «Я ненавижу вас! Я ухожу от вас! Я не хочу быть евреем!» Они положили ложки, молчат. А он вдруг расплакался, размазывая кулаками слезы по лицу.

И бабушка сказала: посмотри на нас — вот твой папа, и мама, и дедушка. Разве мы плохие люди? Разве мы кому-нибудь причиняем зло? А те, кто обзывает и бьет тебя — они как фашисты. Твой папа воевал с фашистами, он был храбрый солдат. И ты тоже должен быть храбрым…

… А он все стоит на высокой горе, опираясь на древко знамени, белое знамя с желтой шестиконечной звездой. В рваной, запачканной кровью одежде, один. Он смотрит на меня, и древко в руке его напрягается и звенит.

Свист пронесся по улице. В комнате вздрогнули, повернули головы к окну. Взвилась на дороге пыль, и едва различимые сквозь белую завесу, проскакали конные. Затарахтели, потянулись одна за другой повозки, с тяжким утробным урчаньем проехало что-то огромное, тускло сияющее на солнце, оставив в воздухе кислую гарь.

Подскочив к окну, старуха захлопнула ставни. В полумраке зашаркали, заворочались на стульях.

— У них лампасы на штанах!

— Беляки?

— Господи, пронеси и помилуй!

— Ой, сколько их…

— Это значит, что приближается фронт.

Реб Нахман поднялся.

— Пойду наверх, посмотрю.

— Сиди!

Но он уже двинулся вон из комнаты.

— Что за человек такой? — в отчаяньи крикнула старуха, бросаясь вслед за ним. — Зачем тебе это надо?!

Скрип лестницы, глухие голоса.

С улицы по-прежнему, не заглушаемый ставнями, лился непрерывный слитный гул.

— Думаете, здесь может быть бой? — спросила Руфь.

— А почему нет?

— Ужасно! Вы… видели когда-нибудь?

— Я старался не смотреть.

— Странно… Не разобрать, когда вы шутите, а когда всерьез говорите.

— Что же, мне и пошутить нельзя? Мне терять нечего. У меня, кроме рубашки, ничего нет. Встану вот, и пойду, куда глаза глядят!

— А есть что будете? Траву?

— Зачем траву? Как-нибудь прокормлюсь.

Тяжко ухнуло за рекой. Через мгновенье — громыхнуло в ответ. Снова ударило… Разрыв — сильнее, ближе! Со звоном вылетело стекло.

Шимон вскочил… и опустился на стул. Скривив губы, Руфь смотрела на него. Перегнулся через стол. Заглядывая ей в лицо, зашептал:

— Сматываться надо, слышишь? Я одно место знаю. Там повозка, лошадь… Это недалеко!

Недоуменно вскинула брови… Вдруг фыркнула, расхохоталась.

Какой шустрый! Тихоня-тихоней, и вдруг — разговорился, на ж тебе! — она уже не смеялась — кричала, и Шимон видел совсем близко ее бешеные глаза. — Думаешь, я сама не знаю, где находится твоя повозка? Да, если бы я только захотела… А я — не хочу! Понятно? Не надо мне! Телохранитель выискался…

Откинулась на спинку стула, зябко передернула плечами. С улицы в разбитое окно по-прежнему накатывали цокот, гомон, звон. За рекой продолжало ухать, но разрывы ложились дальше, глуше.

— Ай, что за чепуху городишь… Особенно, когда в таком положении! — Шимон сокрушенно вздохнул. — Не берите в голову… — Помолчал, глядя на неподвижно сидящую Руфь.

— Но, вот чего я не пойму… Зачем ему ружья?

— Кому?

— Да, этому вашему… Давидке.

— Они в Палестину пробраться хотят.

— Что?!

Обернулась. Снова сверкнули глаза.

— А то! Они будут пробиваться к Одессе.

Господи, он-то хорош… Поверил этому балаболу! Повозка, лошади… Смешно!

— Какая Одесса?! — закричал в отчаяньи Шимон, — они и до Жмеринки-то не доберутся!

— Да отстаньте вы от меня!..

Вскочила, выскользнула за дверь.

Шимон вернулся в свою комнату, опустился на кровать. Было слышно, как наверху, перебивая друг друга, звенели голоса, и снова — принимался читать молитвы старик…

Темнело. Последние отряды торопливо перекатывали через местечко.

А ночью залаяли собаки, ударили одиночные выстрелы. Выглянув из окна, Шимон разглядел в полутьме, как несколько верховых подъехали к дому, спешились — резко забарабанили в дверь. Должно быть, арьегард! Ломятся на постой

Наверху послышалось шуршанье, осторожные шаги, лязг отодвигаемого засова… нарастающий рокот реб Нахмана, умоляющий голос Руфи…

— А чтоб тебя, бисов сын! — крикнул мужской голос. Стук падающего тела, отчаянный вопль старухи!..

Шимон заметался по комнате, остановился… подскочил к стулу и, сорвав с него пиджак, выпрыгнул в окно.

— Гей, держи! — заулюлюкали на улице. Грохнул выстрел.