Юсуф предпочитал иметь у себя на границе франков, нежели быть непосредственным соседом Нуреддина. Последний написал в Мосул и другие страны с просьбой прислать ему войска. Но, когда он готовился идти со своими солдатами в поход на Египет, Аллах дал ему приказ, который не подлежал обсуждению.
Действительно, правитель Сирии внезапно серьёзно заболел по-видимому очень тяжёлой формой ангины. Его врачи прописали ему кровопускание, но он отказался. «Человеку шестидесяти лет кровь не пускают», — сказал он. Пробовали другие средства, но ничто не помогло. 15 мая 1174 года в Дамаске было объявлено о смерти Нуреддина Махмуда, святого князя, моджахеда, объединившего мусульманскую Сирию и создавшему предпосылки для объединения арабского мира в решающей борьбе против захватчиков. Во всех мечетях по вечерам собирались, чтобы читать стихи из Корана в его память. И несмотря на то, что Саладин последние годы был в конфликте с покойным, он постепенно превратился из его соперника в продолжателя его дела.
Но, по крайней мере поначалу, родственники и соратники умершего руководствовались по отношению к Юсуфу злопамятностью, опасаясь, что он воспользуется общей неразберихой, чтобы напасть на Сирию. Поэтому, чтобы выиграть время, постарались задержать отправку сообщения в Каир. Но Саладин, имевший друзей повсюду, послал в Дамаск голубиной почтой искусно составленное письмо:
Но несмотря на эти дипломатичные слова, вражда, вызванная возвышением Саладина, стала непримиримой.
Глава десятая
Слёзы Саладина
Ты зашёл слишком далеко, Юсуф; ты перешёл всякие границы. Ты всего лишь слуга Нуреддина, но теперь ты хочешь захватить власть для себя одного? Но не строй себе иллюзий, ибо мы, поднявшие тебя из небытия, сумеем вернуть тебя обратно!
Несколькими годами позже это предостережение, присланное Саладину знатными людьми Алеппо[41], показалось бы абсурдным. Но в 1174 году, когда правитель Каира начинал становиться главной фигурой арабского Востока, его достоинства были очевидны ещё не всем. В окружении Нуреддина как при его жизни, так и после его смерти, имя Юсуф не произносили. Чтобы обозначить его, использовали слова «выскочка», «неблагодарный», «изменник», или чаще всего «наглец».
Сам Саладин вообще то быть наглым не стремился, но его фортуна была таковой несомненно. Именно это и бесило его противников. Ведь этот тридцатилетний курдский военачальник никогда не был амбициозным человеком, и те, кто видел, как он начинал, знали, что он бы легко удовольствовался обычным званием эмира, одного из многих себе подобных, если бы судьба против воли не выдвинула его на авансцену.
Вопреки своему желанию он отправился в Египет, где его роль в завоевании была сведена до минимума, однако именно по причине своей малозначительности он был вознесён на вершину власти. Он не осмеливался думать об устранении Фатимидов, но когда он был принужден принять подобное решение, он оказался преемником самой богатой мусульманской династии. И когда Нуреддин решил занять его место, Юсуфу даже не пришлось защищаться: его повелитель внезапно скончался, оставив наследником отрока одиннадцати лет, ас-Салеха.
Меньше чем через два месяца, 11 июля 1174 года, в свою очередь со сцены ушёл Амори, ставший жертвой дизентерии в момент подготовки нового вторжения в Египет при поддержке сильного сицилианского флота. Он завещал королевство Иерусалим своему сыну Бодуэну IV, юноше тринадцати лет, на которого пало самое ужасное проклятие — проказа. На Востоке оставался только один монарх, который мог помешать неудержимому возвышению Саладина. Им был Мануил, император Рума, который реально рассчитывал стать сюзереном Сирии и хотел захватить Египет при сотрудничестве франков. Но словно завершая цепь благоприятных для Саладина событий, могучая византийская армия, сковывавшая Нуреддина на протяжении пятнадцати лет, была разбита в сентябре 1176 года Кылыч-Арсланом II, внуком первого, в битве у Мириокефалона. Мануил умер вскоре после этого, что привело христианский Восток к анархии.
Можно ли после этого сердиться на панегиристов Саладина, видевших в такой серии непредвиденных событий руку Провидения? Сам Юсуф никогда не пытался приписать себе заслуги своей судьбы. Он никогда не забывал благодарить после Аллаха тех, кого он называл «мой дядя Ширкух» и «мой повелитель Нуреддин». Несомненно, что величие Саладина было помимо прочего основано и на его скромности.
Однажды, когда Салахеддин устал и хотел отдохнуть, к нему пришёл один из его мамлюков и представил ему бумагу на подпись. «Я измучен, — сказал султан, — приходи через час». Но человек настаивал. Он чуть ли не совал лист бумаги в лицо Салахеддину и говорил ему: «Пусть господин подпишет!» Султан ответил: «Но у меня даже нет под рукой чернильницы!» Он сидел у входа в шатёр, и мамлюк заметил, что внутри была чернильница. «Вот она, чернильница, в глубине шатра», — сказал он резко, как бы указывая Салахеддину пойти и самому взять чернильницу, ни больше, ни меньше. Султан обернулся, увидел чернильницу и сказал: «Слава Аллаху, это так!» Он потянулся назад, опираясь на левую руку, и правой взял чернильницу. Потом он подписал бумагу.
Этот случай, рассказанный Бахаеддином, личным секретарём и биографом Саладина[42], иллюстрирует то удивительное поведение, которое отличало его от монархов его времени и вообще всех эпох: это умение оставаться простым в общении с простыми людьми, даже став сильнейшим среди сильных. Хронисты, конечно, указывают на его храбрость, его мудрость и рвение в том, что касалось джихада, но во всех их рассказах постоянно проступает образ более эмоциональный и более человечный.
Однажды, — рассказывает Бахаеддин, — когда мы были в открытом поле против франков, Салахеддин собрал вокруг себя близких людей. Он держал в руке письмо, которое собирался прочесть, и когда он хотел начать, то разразился слезами. Видя его в этом состоянии, не могли удержаться от плача и мы, хотя не знали, о чём идёт речь. Наконец он сказал голосом, который заглушался рыданием: «Такиеддин, мой племянник, умер!» Он стал плакать горькими слезами, и мы тоже. Я пришёл в себя и сказал ему: «Давайте не будем забывать, какую мы начали войну и попросим у Аллаха прощения за то, что позволили себе эти слёзы». Салахеддин согласился со мной: «Да, — сказал он, — пусть Аллах простит меня! Пусть Аллах простит меня!» Он повторил это много раз и потом добавил: «Пусть никто не знает, что произошло!» Потом он велел принести розовой воды, чтобы умыть лицо.
Слёзы Саладина лились не только после смерти его родных.
Однажды, — вспоминает Бахаеддин, — когда я скакал рядом с султаном навстречу франкам, к нам подошёл войсковой разведчик с женщиной, которая плакала навзрыд и била себя в грудь. «Она ушла от франков, объяснил нам лазутчик, чтобы увидеть повелителя и мы привели её». Салахеддин велел своему переводчику расспросить её. Она сказала: «Мусульмане-грабители вчера ворвались в мою палатку и похитили мою маленькую дочь. Я плакала всю ночь, и тогда наш командир сказал мне: «Король мусульман милосерден; мы отпустим тебя к нему, и ты сможешь попросить у него свою дочь». И вот я пришла, и все мои надежды на тебя». Салахеддин растрогался и на глазах у него появились слёзы. Он послал кого-то на
