Я, конечно, не строила иллюзий, что какая-то там брошюрка сделала меня другим человеком. Еще смолоду мне крепко запомнилась любимая отцовская поговорка, работавшего в органах, которую он вычитал не где-нибудь, а в трудах Владимира Ильича Ленина: «Не думайте, что русский народ черпает руководствующие начала в брошюрках!..» Но я не раз перечитывала «Онтологию Степной Волчицы» — и всякий раз с таким чувством, словно беседую с внимательным, добрым другом; он не станет бередить мне душу из самолюбия, с ним можно расплеваться, а после сразу же помириться, поспорить, его, в конце концов, можно послать к чертовой бабушке, и он не обидится. Однако при всей безусловной проницательности и добрых чувствах этого друга, при всем его желании помочь бедной женщине, встать на мое место, он все-таки не смог сделаться мной самой, а значит, сокровенная сущность моей души была недоступна, неподвластна его влиянию и пониманию.
С другой стороны, я ни на минуту не забывала удивительного плакатика на чугунной калитке, который теперь казался мне сном или видением. Я словно приблизилась к другой, невидимой реальности. Мистика какая-то. Хотя, положа руку на сердце, я всегда недолюбливала и опасалась этих разговоров и увлечений «другими реальностями». Я и теперь поеживалась, вспоминая заманчивое приглашение посетить некую «волшебную сказку», которое, тем не менее, было снабжено предостерегающими оговорками типа «вход ограничен» и «только для брошенных жен». Как будто меня нарочито предупреждали, что, сунув нос в это дело, я раз и навсегда признаю себя «брошенной женой»… Помнится, с похожим чувством я смотрела на объявления, приглашающие народ на жалкие и дурацкие вечера знакомств «Кому за 30, 40, 50…» Тогда я, впрочем, облегченно думала: «Мне-то, слава Богу, это ни к чему! У меня-то есть и муж и семья!..»… Словом, разве я и так не брошенная жена? К тому же, таких как я, мильоны.
День за днем я бродила по нашему дачному городку в надежде снова увидеть тот чудесный плакатик, но — безрезультатно. Нигде не было видно и моей лотошницы с тележкой — ни около станции, ни на рынке. Однажды в районе полудня я машинально задержалась у подъезда одной из развалюх-пятиэтижек. Здесь толпились, перешептывались простоватые, но празднично одетые люди с цветами, лентами на плечах, просто местные зеваки. Первой моей мыслью было, что это похороны. Но перед палисадником стоял не катафалк, а старенькая «волга», украшенная серпантином и традиционным «пупсиком». До меня наконец дошло, что это свадьба, и все ждут, когда появятся «молодые». Каково же было мое удивление, когда показались «молодые», и я увидела, что они вовсе не молодые, а парочка моих лет, то есть тем, «кому далеко за…» Вообще говоря, в их возрасте побывать в браке вполне можно было не раз и не два. Странно они выглядели. Но мне сделалось очень радостно за них. Бог знает, почему пришла в голову мысль: «А что если бы и я вдруг тоже взяла бы да и вышла замуж?» Я даже прыснула от смеха. Интересно, как бы к этому отнесся мой нынешний муж? Может быть, вздохнул с облегчением? Мне почему-то казалось, что, соберись я замуж, я бы непременно была обязана спросить у него если не разрешения, то благословения. А он, пожалуй, еще стал бы привередничать, крутить носом: этот, мол, ему не по вкусу, поищи кого-нибудь получше.
Между тем «молодые» со свидетелями уселись в машину и укатили, а зеваки стали неспешно расходиться. Как будто ничего и не произошло. До моего уха лишь долетели несколько сальных реплик — как раз по поводу возраста жениха и невесты. Затесавшись среди зевак, я почувствовала себя неловко — вот еще тоже неудержимая старушечья страсть-любопытство — глазеть на свадьбы и похороны! Я уже хотела развернуться, чтобы поскорее отправиться своей дорогой, как заметила среди зевак ту самую рыжую бабу-лотошницу на свиных ножках, которая тогда прилепляла на чугунную калитку объявление, а потом сунула мне удивительную книжечку.
Я-то ее узнала, но она даже не взглянула на меня, в упор не видя, хотя я горячо закивала ей, как старой знакомой, и заискивающе заулыбалась. Более того, брезгливо и надменно поморщившись, она развернулась и поспешила прочь, наклонив голову с прилизанными редкими волосьями и тряся жирным задом — точь-в-точь хрюшка. Как дура, я побежала за ней, продолжая заискивающе улыбаться и кланяться на ходу.
— Вы не подскажете, а сегодня будет волшебная сказка? — смущенно, да еще каким-то нелепым заговорщицким тоном пробормотала я.
— Какая еще волшебная сказка? — насмешливо фыркнула лотошница и, на секунду остановившись, смерила меня с головы до ног таким взглядом, словно перед ней была городская сумасшедшая или особа легкого поведения. — Знаете что, дама, — посоветовала она, — если уж так невмочь, приходите как стемнеет туда, где все свои…
Покраснев до ушей, я растерянно остановилась, а она ушла. Одно из двух — либо она меня не узнала, либо я была сама не своя. Хуже всего, что я ляпнула эти странные слова — «волшебная сказка». Как будто весь мир навис надо мной и презрительно хохотал. Так мне и надо, подумала я, опять размечталась, начитавшись брошюрок. А это всегда вызывало в людях отвращение.
Стоит ли говорить, что у меня и мысли не было последовать ее совету и отправиться вечером в местное заведение под вывеской «ВСЕ СВОИ».
В привокзальной лавочке я купила булочку с изюмом. Изюм выковыряла и съела, а булочку выбросила. По небу плыли легкие облачка, и солнце не жгло. Как это ни странно, погода мне начала даже нравиться. Потом я решила прогуляться по дачному поселку по другую сторону от железной дороги, долго ходила между линиями, рассматривала через заборы домики и участки, пока неожиданно не натолкнулась на знакомую поэтессу, с которой не виделась несколько лет, только перезванивалась по телефону. Она была старше меня, ей было уже сильно за пятьдесят. Мне нравились ее молодые стихи, да и человеком она была великолепным. Такие добрые, чуткие души, особенно, среди поэтесс, встречаются крайне редко. Долгие годы она была официальной любовницей и собутыльницей одного очень известного литератора-патриота, знатока русской истории и русской души, умершего в прошлом году после того, как в третий или четвертый раз он решил «зашиться». Находясь в «завязке», он, тем не менее, обожал широкие застолья, за которыми по обыкновению проходило духовное общение нашей интеллигенции, и всё с азартом подливал своей подруге-поэтессе, пока та не сделалась алкоголичкой. После его смерти, она жутко опустилась, пила по неделям, не могла устроиться даже корректоршей, жила Бог знает чем, крохами, которые удавалось вымолить в литфонде. А ведь, несмотря на пьянство, она трогательно и самоотверженно ухаживала за матерью, глубокой старухой, — что, опять-таки, говорило о ее на редкость благородной душе. К тому же, у нее, бедной, скорбящей и носящей траур по недавно умершему единственному другу и возлюбленному, разгорелась молчаливая, но беспощадная война с законной вдовой литератора, престарелой идиоткой и мещанкой, — за право хранить память об усопшем. Увы, несмотря на скудоумие, законной вдове удалось совершенно отсечь поэтессу от всех архивов, которые она умудрялась сама обрабатывать и, пользуясь громкой фамилией, пристраивать публикации. В результате поле боя, где происходила ожесточенная схватка двух женщин, ограничилось могилой литератора. Скажем, поэтесса обсаживала холмик какими-то редкостными изящными папоротниками, а вдова тут же выкапывала их и выбрасывала на помойку, обсаживая могилу пошлыми фиалками. Поэтесса красила ограду в благородный серебряный цвет, а вдова покрывала мещанской позолотой.
Оказалось, что этим летом поэтессу вместе с полупарализованной старухой-матерью пустили к себе на дачу приживалками какие-то дальние родичи или знакомые. Мы обнялись-расцеловались. Она всплакнула у меня на плече, и я прослезилась. Потом мы прочли друг другу по нескольку последних стихотворений. Честно говоря, ее стихи показались мне ужасными, совершенно не похожими на ранние — беспомощными, почти полуграмотными. Подозреваю, что и мои стихи не пришлись ей по сердцу. Она стала пересказывать мне всё то же — про папоротники и фиалки, и я ей всё то же — про моего сбежавшего мужа. К слову, она сообщила, что сейчас мой муж и его нынешняя подруга, которая, как известно, отличалась необычайной деловитостью, проживают по льготной путевке в подмосковном доме творчества и, вообще, ведут шикарный и очень светский образ жизни, — а именно, она пытается ввести его в высшее общество, знакомит со своими бывшими мужьями и любовниками. «Она очень талантливая, видно, что много страдала», — сказала я. «Страдалица-сучка», — сказала поэтесса. Она уверяла, что я обязана молиться за него и ждать вечно. «Я тоже все терпела, я сама уж как семнадцать лет не трахана!» На днях я должна была выцарапать аванс в издательстве, и отдала ей все деньги, которые были при мне. Правда, денег оказалось совсем немного. Грустно было наблюдать, как у нее благодарно загорелись глаза, а сама она сразу засуетилась, зачесалась: было ясно, что ей уже не терпится бежать в магазин. «Тебе сейчас столько же лет, сколько Марине Цветаевой», — между прочим заметила она. Я вздрогнула, уж в который раз изумляясь этой мистической,
