– Перестань волноваться, ну зачем ты так волнуешься?
Лицо ее очень облагораживала улыбка, только улыбка эта сейчас ничего не выражала. За ее безмерным милосердием, по-видимому, скрывалось поражение, крах. Я упорно старался запрокинуть ей голову, я хотел одержать победу, хотел ее одолеть.
– Ты часто спишь с мужиками, которых видишь в первый раз?
Она не вздрогнула, но удар почувствовала. Взгляд Италии стал неопределенным, клейким, таким же, как у ее собаки. Да нет же, не имел я никакого права наносить ей обиду. Я закрыл ладонями лицо. Ну скажи мне, что это неправда, скажи, что только со мною ты так извиваешься и становишься серой и старой, словно умирающая змея, и только со мною у тебя появляется смелость умереть. Инфаркт тем временем утащил один из ее фиолетовых шлепанцев и держал его в пасти – однако же не грыз.
– Прости меня.
Но она меня больше не слушала. Возможно, в один прекрасный день она убьет себя, уйдет из жизни, не из-за меня, так из-за кого-нибудь вроде меня, из-за какого-нибудь хищника, который набросится на ее тело с точно такою же прожорливостью и точно таким же отсутствием любви.
– Тебе нужно идти, – сказала она. – Я отправляюсь на работу.
– И что же у тебя за работа?
– Б…ская работа.
Теперь она выглядела совсем пустой, словно змеиный выползок после линьки.
В глазах у меня, Анджела, так и стоит этот пестрый шарф, который ты обматываешь вокруг шеи; ты его умыкнула у матери, года с его шерстью поделать ничего не могут, он старше тебя, мы купили его в Норвегии.
На пароме, что шел к архипелагу Лофотен, Эльза осталась в каюте, пила чай, грела ладони о горячий стакан; я в это время топтался на палубе, несмотря на порывы ледяного ветра, вздымавшие море к облакам. Паром, такой же растрескавшийся, как и фиорды за нашими спинами, туристами был небогат, зато его переполнял неотесанный местный люд – рыбаки да торговцы рыбой. В белом и неспокойном воздухе было видно только одно – море бунтовало. Перемена красок и климата, двойная фуфайка, которую мне пришлось напялить, вонь от соленой рыбы, поднимавшаяся из трюма, – все это давало мне право чувствовать себя другим человеком, как часто и бывает, когда ты едешь в отпуск. Я был счастлив побыть в одиночестве, счастлив оттого, что стояла непогода и у твоей матери не было соблазна ко мне присоединиться. Один из матросов, закутанный в клеенчатый плащ, не без труда вскарабкался на палубу и, поравнявшись со мною, указал рукою на дверь; он давал понять – лучше бы мне сойти вниз. Холодная вода просачивалась мне за шиворот, я тряхнул головой, улыбнулся и проорал:
– It's okay!
Он тоже улыбнулся мне в ответ. Он был молод, но по коже лица было видно – общение с ветром уже стало его ремеслом. От него несло спиртным. Он поднял руки к небу и крикнул:
– God! God!
И стал пробираться куда-то на нос.
Какая-то птица уселась рядом со мной совсем неожиданно – я не видел, как она подлетала. Оперение у нее было грязноватого оттенка – то ли серое, то ли зеленое, чешуйчатые лапы, похожие на маленькие руки, плотно охватывали железную перекладину бортового ограждения. Это был странный гибрид, смахивавший одновременно на зимородка и на черного аиста. Брюшко у него то надувалось, то опадало. Должно быть, птица совершила многотрудный перелет, чтобы добраться до нашей утлой калоши. Сейчас она выглядит отнюдь не миролюбиво, скорее грозно. Озирает море хищными глазами в красных ободках, словно соображая, куда бы еще полететь. Клювом она напоминает какое-то мифическое существо, а взгляд у нее совсем человеческий. И у меня возникает вопрос: каким образом подобная маленькая тварь беспрерывно противостоит натиску природы, в то время как мы, люди, шарахаемся всего лишь от фонтана морских брызг, – мы, защищенные сапогами, и фуфайками, и всем прочим? Почему в нас так мало мужества?
Я полагаю, что твоя мать что-то учуяла во время нашего отпуска, просто-напросто созерцая мою спину, которая двигалась чуть впереди нее вдоль тропинок, проложенных по скалам, отвесно обрывающимся в море, – во время этих прогулок я как бы отсутствовал. Но мне она так ничего и не сказала. По вечерам мы вместе с прочими туристами усаживались за тесный продолговатый стол в харчевне, выстроенной из кирпича и дерева, ели рыбу с картофелем, запивали пивом из кружек. Она протягивала руку, клала ее на мою, дарила мне одну из своих победительных улыбок, лучащихся теплом и нежностью. Я не мог устоять и обнимал ее прямо среди незнакомых людей, в этом кабачке, полном табачного дыма и музыки.
И когда я стал вновь касаться руками ее тела, то делал это с абсолютной самоотдачей. Я сделался неожиданно щедрым в постели, и Эльза это заметила. «Я люблю тебя», – не однажды говорила мне она в сумерках, гладя мои волосы. Возможно, в предшествующие дни она перепугалась, когда я стал настаивать, чтобы мы уехали из нашего дома на взморье: она понимала, что тогда мы все время будем вместе, и боялась этого. Сейчас я с нежностью побыл с нею до самого последнего ее содрогания, потом улегся рядом. От пережитого наслаждения в ее глазах стояла сладкая поволока. Она протянула ко мне руку, совсем мягкую:
– А ты?
Я принял ее ладонь, прикоснулся губами к обручальному кольцу.
– А мне и так хорошо.
Член мой уже успел сделаться маленьким-премаленьким, потерялся где-то в ляжках, стал сущей безделицей, совсем как у ребенка. Эльза смотрела на меня, поволока в ее глазах стала гуще. Теперь я ждал, что она о чем-то меня спросит. Она провела ладонью по моему лицу, с намерением сделать мне больно, хотела как-то погасить этот мой тоскующий взгляд, устремленный ей в глаза. Но нет, она не имела никакого желания усложнять эти секунды блаженного забвения. Очень скоро она уснула. Я не спал, рассматривал деревянный потолок, ни о чем не сожалел. Я ведь провел-таки свою жену через бурные пороги мучающих меня фантазий, мы дошли до той теплой песчаной полосы, где она смогла раствориться в удовольствии. Теперь она отдыхала… а я мог отправиться в очередную прогулку по дороге, идущей вдоль береговых скал. Назавтра, в кристально ясное утро, мы войдем в магазин, там будет большой ткацкий станок и маленькая женщина перед ним. Твоя мать выберет шерсть для своего шарфа, фиолетовую и пурпурную, проследит, как нитки наворачиваются на деревянные коклюшки. Этот шарф она будет носить весь отпуск, станет рассматривать его и при дневном, и при вечернем свете, чтобы понять, как изменяются его цвета. Этот шарф войдет в нашу жизнь, его будут то откладывать в старое, то вновь носить – до того самого дня, Анджела, когда он обовьется вокруг твоей шеи и напитается твоими запахами.
По возвращении на родину, едва выйдя из самолета, мы окунулись в родной раскаленный воздух. Эльза поставила на пол нашей дачи чемодан, натянула купальный костюм и тут же поплыла к Рафаэлле. В неистовые августовские дни население в этом дачном местечке множилось безо всякой системы, как-то конвульсивно, – и все, включая нашего поставщика провизии и киоскера, продававшего газеты, стали несколько терять вежливый тон. Только один-единственный бар оставался почти без публики, это был барак с джутовой крышей, перед ним на песке расставили несколько столов и стульев. Бар находился возле устья реки, здесь море скверно пахло, поэтому купальщики сюда не приходили. Хозяин, старый холостяк, величал себя Гаэ, у него было тело Иисуса Христа, покрывал он его выцветшей пляжной накидкой.
Бар этот мы открыли случайно, когда прогулялись до самого устья реки. Там ничего не оказалось, кроме маленькой верфи, где два поляка в грязных спецовках целыми днями возились в моторах, ремонтировали лодки; у верфи песчаная полоса и заканчивалась. Эльза сочла, что барак имеет вид неопрятный и довольно унылый. Я согласился с ней, но потом взял себе привычку прогуливаться туда едва ли не каждый день. Утром я пил там кофе и читал газету. На закате Гаэ изощрялся в приготовлении пряных и крепких аперитивов, – отпив два-три глотка такого зелья, можно было ошалеть. Компания была не бог весть – поляки, подвыпив, начинали разговаривать во весь голос, Гаэ присаживался за мой столик и предлагал мне сигарету с марихуаной, которую я неизменно отвергал. Тем не менее это место мне нравилось. Тут море, возможно из-за водорослей, покрывавших дно, отблескивало иначе.
В один прекрасный день я здесь оказался вдруг окруженным целой колонией инвалидов, одни продвигались вперед при помощи ходунков, других везли в креслах-каталках. Все они высыпали на берег как-то разом, их продвижение оставляло на песке глубокие борозды. Заняв немногочисленные столики этого затрапезного бара, инвалиды просили чего-нибудь попить. Кто-то из сопровождающих извлек из походного
