дел. Не скоро он сможет взяться за оружие.
— Вот это да! Просто не могу себе этого представить! А больше ничего с Мелтоном не случилось?
— Ничего. Немец позволил ему смыться, но на прощанье предостерег. Он сказал, что хотя он и покинет эти края, но твердо намерен сюда вернуться.
— А куда он поехал?
— Конечно, к мимбренхо. Он хочет, чтобы они помогли ему против юма.
— Черт бы его побрал! Если у него и в самом деле такой план и он приведет его в исполнение, то все наши прекрасные мечтания могут рухнуть.
— Пока еще нет. Вот только должны ли мы ждать, пока он вернется? Он считает себя умнейшим среди людей, но сразу превратится в величайшего глупца, когда поймет, что мы намерены делать. Я бы на его месте прикончил Мелтона. У него на это были все основания. Ну а теперь Мелтон, правда, не сможет лично принять участие в борьбе, зато сломанные руки не помешают ему всем руководить.
— О борьбе, пожалуй, говорить не стоит. Добропорядочным немцам, так основательно угодившим в нашу ловушку, просто не придет в голову защищаться, особенно когда они увидят, что за горло берут не их. А если те несколько пастухов, служащих асьендеро, вздумают шевельнуться, мы мигом охладим их пыл. Но давай-ка лучше поторопимся!
— Как раз об этом и я думаю; с этим будет полностью согласен и Мелтон. Мы не можем ждать так долго, как это было сначала намечено в нашем плане, а должны как можно скорее начать. Итак, сегодня же — нападение, завтра будут переговоры с асьендеро, а послезавтра мы едем в Урес подписывать договор. А потом пусть появляется этот германец со своими мимбренхо; он ничем не сможет нам повредить и будет поднят на смех.
— Верно. Значит, надо определить время. Могу я сообщить вождю какие-нибудь детали на этот счет?
— Нет, потому что все это надо решать вместе. Я переговорю с ним, и мы установим точное время атаки. Скажи ему, что завтра я приеду к нему. Я буду в лагере к сумеркам.
— Ты сможешь уехать из поместья так, чтобы этого не заметили?
— А почему же нет? Я могу поехать на охоту, да можно придумать и другой повод.
— А если ты не вернешься вечером?
— Тогда на следующее утро я скажу, что заблудился и был вынужден переночевать в лесу. Гораздо больше может удивить мое теперешнее отсутствие. Поэтому мне надо быстро вернуться. Ты еще хочешь мне что-нибудь сказать?
— Нет!
— И мне больше нечего добавить. Стало быть, мы на сегодня все закончили. Доброй ночи, малыш!
— Спокойной ночи, отец! Желаю Мелтону, чтобы он поскорее вылечил свои руки.
И они разошлись. Отец пошел вверх по ручью, к асиенде, а сын — вниз по течению, к озеру, а потом вдоль него до места, где спрятал свою лошадь, на которой он собирался вернуться к индейцам. Я же выбрался из ручья и, забрав спрятанные вещи, пошел по старому пути к маленькому индейцу, чтобы рассказать ему о подслушанном разговоре, а потом сообщить, что теперь мне надо пробраться в поместье.
Значит, они действительно задумали разбойничье нападение. Оно намечалось на более поздний срок, но по причине моего вмешательства негодяи вынуждены были перенести его. Надо было, выходит, предупредить моих земляков, хотя из услышанного я сделал вывод, что им непосредственная опасность не грозит.
Правда, последнее было для меня непонятно. Почему их не должны «хватать за горло», как выразился Уэллер-старший? Здесь была какая-то тайна, которую я, несмотря на усиленную работу ума, так и не смог разгадать.
Рассказав обо всем своему спутнику, я снова вернулся по ручью, избегая при этом малейшего шума, чтобы не быть замеченным пастухами. Было еще не так поздно, и у меня оставался шанс застать ворота асиенды незакрытыми. В этом случае я мог без затруднений встретиться с Геркулесом. С другими я ни о чем не хотел говорить. Геркулес же так основательно вник в мои планы, хотя я и не всем с ним делился, что теперь я вынужден был очень и очень доверять ему.
Увы! — ворота я нашел запертыми. За стенами поместья находились только пастухи, к которым я не мог обратиться; значит, мне придется пробраться внутрь. Тут был только один путь, и притом именно тот, которым я однажды уже воспользовался. Я имею в виду русло ручья, протекавшего под северной и южной стенами асиенды. Вода ничем не могла мне повредить; я и так уже до ниточки промок, а после дневной жары купанье мне было даже приятно.
И вот я добрался до того места южной стены, где ручей вытекал на волю, и погрузился в воду. Идти было довольно удобно; мне даже не пришлось подныривать под стену, я только немного нагнул голову.
С той стороны ограды было светло почти как днем. Горело много костров, возле которых суетились мои соотечественники, занятые приготовлением ужина. Над угольями костров висели и вялились куски мяса. Я видел, что закололи много коров и свиней, запасая продовольствие впрок.
Большой свет не благоприятствовал моим целям, однако он мог помочь мне найти Геркулеса. Он, как обычно, отделился от других и прогуливался в некотором отдалении, покуривая трубку. Но все же вокруг находились люди, и мне никак нельзя было подобраться к нему незамеченным; приходилось набраться терпения и ждать.
Переселенцы были в хорошем расположении духа. После ужина они даже принялись петь, и, разумеется, прежде всего именно ту песню, которая была необходимее всего; когда немец весел, он, известное дело, поет: «Я не знаю, отчего это мне так грустно». Еврей Якоб Зильберберг пел, как я видел, вместе со всеми. А вот его дочери прекрасной Юдит со всеми не было.
Геркулеса пение тоже не привлекало; он все дальше и дальше уходил от поющих, невольно приближаясь ко мне. Он казался возбужденным, что я заметил по его торопливым шагам и резким движениям. Может быть, он опять злился на Юдит? Асьендеро не было видно, Мелтона и Уэллера-старшего — тоже. Однако время от времени показывался надутый мажордом.
После довольно продолжительного времени мысли Геркулеса, казалось, приняли направление, благоприятное для меня, стоявшего по грудь в воде. Он медленно пошел к ручью и остановился возле воды, шагах в пятнадцати от меня. Теперь надо было дать себя заметить, да так, чтобы его изумление не выдало меня. Я вполголоса произнес его имя. Он насторожился и прислушался, очень удивляясь, что никого не видит. Я повторил его имя вновь, прибавив еще и собственное:
— Не пугайтесь! Я стою здесь, в воде, и зову вас. Мне необходимо поговорить с вами. Подойдите ближе!
Он выполнил мою просьбу, но очень медленно. Ему показалось странным разговаривать с человеком, стоящим в воде. Я распрямился, и отблеск костра попал на мое лицо; тогда он узнал меня и сказал, конечно, очень тихо:
— Вы здесь? Это на самом деле вы? Возможно ли такое! Вы стали водяным или просто ловите рыбу?
— Ни то, ни другое. Садитесь сюда, в траву! Если вы останетесь стоять, нас заметят.
Он присел и сказал:
— У вас есть все основания скрываться. Если вас увидят, то вам будет плохо из-за Мелтона.
— Почему это?
— Вы же напали на него сзади и ограбили! Вы отняли у него оружие и деньги. С большим трудом ему удалось унести ноги, но по дороге, в темноте, он упал с лошади и вывихнул обе руки.
— Ах… так!
— Да… так! А тут еще выясняется, что вы украли лошадей.
— Последнее, конечно, верно, хотя я сам, собственно говоря, не воровал лошадей. Я просто нанял конокрадов!
— Ну что вы за человек! Однако шутки в сторону! Где вы болтались и как случилось, что вы не смогли получить здесь место бухгалтера?
