ниша с сосудами, наполненными охлажденной водой.
Через некоторое время вернулся Абрахим.
— Ты проверил комнату? — спросил он меня.
— Да.
— Ну?
— Я ничего не могу сказать, пока не побываю у больной.
— Так пойдем, эфенди. Но позволь еще раз предупредить тебя!
— Ладно! Я сам знаю, что мне делать.
Мы вошли в соседнюю комнату. У задней стены стояла женщина, закутанная в широкие одежды и тщательно прикрытая паранджой. Видны были только маленькие, засунутые в бархатные туфельки ступни.
Я стал задавать вопросы, тактичность которых полностью удовлетворила египтянина, потом я заставил ее слегка пошевелиться и наконец попросил ее протянуть мне руку. Несмотря на серьезную ситуацию, я чуть было не расхохотался вслух. Рука была завязана в такой толстенный платок, что было совершенно невозможно различить хотя бы форму или положение какого-нибудь пальца. Предплечье также было закутано подобным образом.
Я повернулся к Абрахиму.
— Мамур, эти повязки надо удалить.
— Почему?
— Я не могу померить пульс.
— Сними платки! — приказал он.
Она сняла повязки с предплечий, и показалась нежная ручка, на безымянном пальце которой я заметил узенький перстенек с жемчужиной. Абрахим с напряженным вниманием наблюдал за каждым моим движением. Приложив три пальца к ее запястью, я склонился пониже, словно желая не только почувствовать, но и услышать пульс и… не разочаровался, так как через покрывало прозвучало тихо, почти неслышно:
— Спаси Зеницу!
— Ты закончил? — спросил Абрахим, быстро приближаясь.
— Да.
— Чем она страдает?
— У нее какая-то большая, глубокая боль, самая большая из тех, что бывают у людей, но я спасу ее.
Три последних слова, медленно и с нажимом произнесенные, я адресовал скорее ей, чем ему.
— Как называется недуг?
— У него чужеземное название. Его понимают только врачи.
— Долго ли ждать, пока она выздоровеет?
— Это может произойти и быстро, и не так скоро, смотря по тому, как вы будете выполнять мои рекомендации.
— В чем я должен тебя слушаться?
— Ты должен регулярно давать ей мое лекарство.
— Это я буду делать.
— Ее надо оставить одну и оберегать от неприятностей.
— Так и будет.
— Мне необходимо ежедневно говорить с ней.
— Тебе? Зачем?
— Чтобы определять дозу лекарства в зависимости от состояния больной.
— Я сам буду тебе сообщать, как она себя чувствует.
— Ты не сможешь, потому что не сумеешь определить состояние больной.
— О чем же ты с ней будешь говорить?
— Только о том, что ты мне позволишь.
— А где будут происходить эти разговоры?
— Да в этой же комнате, что и сегодня.
— Скажи точно, как долго будет продолжаться лечение?
— Если вы будете слушаться меня, то через пять дней, начиная с сегодняшнего, она избавится от своей болезни.
— Так дай ей лекарство.
— У меня его нет с собой; оно находится внизу, во дворе, у моего слуги.
— Пойдем к нему!
Я обернулся к женщине, чтобы без слов попрощаться с ней. Она подняла руки под одеждой, как бы передавая безмолвную просьбу, и отважилась на три слога:
— Эвв Аллах! [53]
Тотчас же он оборвал ее жестом:
— Замолчи! Будешь говорить, когда тебя спросят!
— Абрахим-Мамур, — ответил я очень серьезно, — разве я не сказал, что ее надо оберегать от любого гнева, от любого горя? Так не обращаются с больной, вблизи которой уже витает смерть!
— В таком случае она сама прежде всего должна позаботиться о том, чтобы ее не огорчали. Она знает, что не должна ничего говорить. Идем!
Вернувшись в селямлык, я послал за Халефом, который вскоре и появился с аптечкой. Я прописал Ignatia [54], дал необходимые наставления, а потом собрался уходить.
— Когда ты придешь завтра?
— В это же время.
— Как и сегодня, я пришлю за тобой лодку. Сколько с меня?
— Пока ничего. Если больная выздоровеет, ты можешь мне дать столько, сколько захочешь.
Тем не менее Абрахим-Мамур полез в карман, вытащил богато расшитый золотом кошелек, вынул несколько монет и протянул их Халефу.
— Вот, возьми!
Добропорядочный Халеф-ага принял монеты с таким выражением на лице, как будто дело шло о величайшей милости по отношению к самому египтянину.
В сопровождении хозяина мы вышли в сад, где слуга открыл для нас дверцу в стене. Когда мы остались одни, Халеф полез в карман, чтобы рассмотреть полученное.
— Три золотых цехина, эфенди! Пусть Пророк благословит Абрахим-Мамура и позволит его жене как можно дольше оставаться больной!
Мы подошли к лодке, где нас уже ожидали гребцы. Наш прежний проводник сидел у руля.
Мы пристали совсем близко от дахабии [55], которая бросила якорь во время нашего отсутствия. Такелаж ее был закреплен, паруса убраны, и, по благочестивому мусульманскому обычаю, рейс, капитан судна, собирал своих людей на молитву: «Хай-аль эль-салах! („Все наверх, готовьтесь к молитве!“)
Мне показалось, что я узнал этот голос, и поэтому быстро обернулся. Его интонации показались мне очень хорошо знакомыми. Действительно ли это был Хасан, которого называли Абу эль-Рейсан, Отец судоводителей? Он встретился нам с Халефом в Куфре, куда он ездил навестить сына. Вместе мы вернулись в Египет. Мы подружились, и я был убежден, что он очень обрадуется, встретив меня здесь. Я подождал окончания молитвы и крикнул в сторону корабля:
— Хасан эль-Рейсан!
Сейчас же он повернул к нам свое старое, доброе, бородатое лицо и спросил:
— Кто это? О, Аллах акбар! Не сын ли это мой, Немей Кара-эфенди?
— Это он, Абу Хасан.
— Поднимайся на борт, сын мой. С радостью обниму вас!
Я поднялся по сходням и был принят самым сердечным образом.
