– Ну чего, старый мухомор, Родину продаем, да?
И восточный акцент, и злобно оскаленная черная морда, склонившаяся над ним, горько напомнили Ледогостеру грянувшие, как артобстрел среди мирного неба, недавние события.
«Но когда же это было? Или ему приходит на ум навеянный фантазиями Босха сон? Или сон – то, что с ним происходит в данный момент?»
А события неумолимо припоминались вот в какой подлой последовательности: странные посетители с холодными пустыми глазами зомби появляются из-за шкафов картотеки, будто призраки, сдвигают бумаги на столе, бесцветно спрашивают фамилию. «Пройдемте с нами, гражданин, это ненадолго», «Садитесь, пожалуйста, в, машину, это ненадолго». Потом из ниоткуда возникла белая тряпка, закрывшая лицо, и пряный дурманящий запах опрокинул Ивана Кирилловича в густое ватное облако – и ничего, кроме облака…
– Я не понимаю, товарищи… – губы с трудом расклеились, выпуская слова на волю.
– Буш тебе товарищ. Или Ицхак Рабин? Или Тони Блэр?
Кажется, Ивану Кирилловичу предлагали в чем-то сознаться, в чем-то, от чего вспоминались перестроечные публикации в «Огоньке», разоблачающие сталинизм, и фраза «пособники империализма». Ледогостер, прежде чем произнести новое: «Я не понимаю», осознал себя лежащим на продавленном кожаном диване. Он повертел головой, в которой бултыхались ошметки пряного облака. Детали обстановки не способствовали выпрямлению мыслей.
Кабинет… – да-да, конечно, это какой-то кабинет… – был заставлен, завален, завешан невообразимым количеством предметов, не сопоставимых с нынешней эпохой. Треугольные алые вымпелы (какой-то безумно разношерстный набор, тут тебе и «Передовику социалистического производства», и «Лучшему животноводу области», и даже «Лучшей пионерской дружине»); разноцветные грамоты (Кириллыч припомнил, что красный означает первое место, брейгелевский синий – второе, зеленый, как у Моне[10] – третье); кубки с гравировками в честь спортсменов-победителей; три бюста Ленина; один маленький Ильич на броневике из мраморной крошки, а в углу – о Боже! – гипсовый Сталин. И запах. В комнате до реальной, поднимающейся по пищеводу тошноты пахло чем-то знакомым. Ну да, сырым мясом! Так воняло от магазинных фаршей, мясных отделов гастрономов, где доводилось подрабатывать по молодости.
– Гражданин запирается и усугубляет, – припечатал к дивану безжалостный голос.
Гражданин Ледогостер не любил сюрреализм. Ивану Кирилловичу сделалось страшно. В Эрмитаже так не пахло нигде. И кабинетов подобных нет. Значит, его похитили и куда-то вывезли, А обещали: «Это ненадолго». Вывезли… слово-то какое. Будто про куль с мукой. Точно, кроме жирного запаха подтухаюшего фарша, в воздухе парил смрад скисшего теста.
– Не понимает он, слышь, э?
Ледогостера рывком подняли, усадили, грубо толкнув на бугристую спинку дивана.
– Теперь понял? – Опять ему, как в музее, пихнули в лицо бардовой кожей удостоверения, раскрыли, взгляд успел зацепить чью-то фотокарточку и размытую печать. – Видишь, кто к тебе пришел? – Южанин был похож на атлета с черно-красной амфоры. Только глаза южанина пылали желто-апельсиновым светом. А еще на пиджаке восточного человека красовался значок «Гвардия». Такого в Эрмитаже не было.
Зачем столько раз пихать? Ледогостер уже в музее был на все согласный.
– Я думаю, не следует пережимать, Арутюн Вахтангович. Я уверен, он осознает и без этого… Типа, без принуждения. – К беседе присоединился новый голос.
Вслед за голосом, второй человек показал себя, выйдя из-за спины южанина. Славянин, лет под сорок, широкий, с тяжелым подбородком и взглядом. Немножко похож на Юпитера с одного из полотен Рубенса.
– Не следует?! – совсем как конфорка, раскалился южанин. – Хватит. Десять лет ждали, да! Теперь вернулось наше время! Я им покажу Родину продавать! – Желтые, как маргаритки, глаза Арутюна Вахтанговича терзали жертву, будто выбирая, куда всадить трехгранный веронский стилет из собрания Рыцарского зала.
– Где я, товарищи? – Ледогостеру стало немножко стыдно за свой голос, слабый и жалостливый.
– Вам надо думать, не где вы, а почему вы здесь, – ласково посоветовал славянин.
Иван Кириллович чувствовал себя участником глупого, затянувшегося розыгрыша. Да еще проклятый запах сырого мяса лез и лез в нос, мешал сосредоточиться. Но все-таки Ледогостер сосредоточился. На главном. На бардовом, как ковровые дорожки в Эрмитаже, удостоверении.
– Ко мне уже приходил товарищ из вашего… от вас…
– Вот о нем мы сейчас и побазарим, – теперь успокаивающий тон славянина напомнил Ледогостеру собирательный образ доброго босховского доктора, утешающего неизлечимо больных бубонной чумой. Только противоморовая маска с клювом не закрывала страшноватую рожу. – Вы не волнуйтесь, Иван Кириллович, а вспомните, о чем он вас спрашивал. Этот человек…
– Шпион он, твою мать! – Горячий южный человек врезал носом ботинка по краю дивана.
Иван Кириллович подскочил и бросил молящий взгляд на славянина.
– Тише, Арутюн Вахтангович, – улыбнулся загадочней Джоконды славянин. – Зачем вы так… сразу? Иван Кириллович, возможно, стал жертвой этого, как его… заблуждения. И честно, без принуждений ответит на наши вопросы. Иван Кириллович, ну чего? Значит, к вам приходил человек, типа, от нас, от ФСБ? Похожим удостоверением махал?
– Да, – сглотнув, кивнул Ледогостер.
– Коренастый, глаза серые?
– Да. Взгляд, как у апостолов на картине Эль Греко.
А вот у Арутюна Вахтанговича на эти слова глазки сделались желтыми, будто пропавшая Янтарная комната.
