Опосля, конечно, поехал на ментовскую зону. Это я к тому, что горячиться ни с какими оргвыводами не следует.
Из помывочной принесло бодрячковые покрикивания:
– Давай, давай, камень тащи! Еще наддать! – Это старались шныри, раскочегаривая для паханов парилку. В угол, глухо забранный толстым армейским брезентом, шныри отводили от кранов по резиновым трубкам пар. Для пущего жару и для банного порядку затаскивали под брезент раскаленные на электроплитке кирпичи. Хотя паханы уже попарились, но мало ли опять заохотится?
В предбаннике, шевеля красными от грибка пальцами в тазике с горячей водой, снова начал вести речи москвич Шархан:
– Про Диогена я рассказал, чтоб понятно было. Умный человек всегда в накладе не останется.
А Праслов-то, наивная душа, думал, что ему предлагают подыскать для авторитета блатное место в округе. Выходит, так просто отвернуть москвича не подфартит.
– А теперь я тебе такую басню расскажу. Году этак в девяносто первом только ленивый не пыжился стать депутатом. Да не про всякие зубы этот локоть был…
Под Шарханов трендеж, шум воды и выкрики шнырей Праслову приковыляла на ум мысль, что сотри с этого москвича, сейчас скребущего прыщи на ноге, татуировки, обряди в народный лепень с Троицкого рынка, запусти в трамвай, и он плотно смешается с бодрой армией трудящихся, не отсортируешь. Просто потрепанный трудом гражданин пятидесяти лет, висящей на поручне, такого первого пихнет кондуктор: «Эй, морда, кто платить будет? Пушкин?!».
– …И вот один Тимирязев, будучи в далеких краях проездом, вдруг срубил, что по одну сторону Байкала есть подсолнечное масло в квадратных бутылках, но местное население желает только в круглых. А по другому берегу полно масла в круглых пузырях, но покупать его считается западном. Типа, подавай здешнему народу только в квадратных. И вот наш Кулибин скупил масло по обоим берегам, нарисовал на этикетке свое мурло и перекинул в соответствии с чаяниями народа. И ведь избрали-таки перекати-поле Циолковского, потому что народ за него стал.
– Я тоже оттяжную историю вспомнил, – не остался в долгу Праслов, классифицировавший вторую байку в том смысле, что москвич пугает за Байкал загнать. – Годика два назад промышлял по Питеру фармазон Мох. Всегда при «мерсюке», всегда при стволе, квартиру десятикомнатную отгреб в престижном районе. И справочку в лопатнике носил обязательную: «Я, Мох Мохович Моховой, нашел эту пукалку у пивного ларька за углом моего дома сегодня по утряни, а теперь чесноком канаю сдавать находку в любимые органы». Только нарвался Мох на ушлого мента, а тот откопал, что ларька в престижном районе в помине не отсвечивало. И отбыл Мох по статье за то, что на новом незнакомом месте обстановочка всегда поперек горла.
«А если напялить на его бочковатое брюхо, – уводило коренного петербуржца, – спортивный костюмчик, из тех, что продают вьетнамцы, как раз ему впору подойдет, разве руки обезьяньи, рукава только до локтя долезут. Опять же свести наколки и запихнуть на вокзал. Менты враз забьют как вонючего бомжа».
– Я тебе за Байкальский край ради того вспомнил, чтоб объяснить: я хоть и чужак, но уже ЗДЕСЬ. И по понятиям народ здешний за меня станет. Но, чтоб рогом не упираться, я тебе вот какую тему толкну. Жил один депутат, был женат на министерше, в крутой комиссии на пироге сидел, многим кислород перекрывал.
«А если закинуть в обезьянью клетку, – додумывал свое Праслов, – то хорошо приживется. За своего мартышки примут. Однако же вот он давит лавку мясом, из которого растут кривые нош, укутан в простыню, хавает маринованные огурцы и понтуется, какой он запредельно крутой, потому как коронован, бляха. Дебил дебилом, а лезет править».
– И вот некие обиженные люди взяли и похитили его Терешкову, чтоб Гагарин, значит, сговорчивее стал. А в то же самое время другие крутые люди депутата самого похитили. Чтоб, значит, грымза нужные бумажки правильно подписала. А чета была бездетная. И давай рисковые люди с двух концов домашний телефон надрывать, а трубочку никто не берет. Так и пропала семья без вести. Эту байку я к тому прописал, что не в Караганду тебя переселиться зову, а в первопрестольную. Хочешь в «Матросской тишине» смотрящим быть?
За дверью, отделяющей предбанник от коридора, тенор из Музкомедии, красиво затянул новую песню. Ему на сегодня были заказаны любимые хиты москвича Шархана.
– Глохни там, сявки! – истошно взвизгнул Шархан и запустил в проем помывочной пустую водярную бутыль. Шрапнелью свистнули осколки. Раскричавшиеся за паровыми хлопотами шныри вмиг притухли.
А Праслов вспомнил все принятые от Шрама обиды: как тот не позвал с собой сразу, не позвал с собой через месяц, не позвал с собой через два.
– Рассказал мне один штырь такую историю. Очень уж за какие-то левые дела его менты хотели зацепить. А он был чист, как после Ниагарского водопада. И вот стали менты к нему участкового засылать. Участковый поклюет мозги и в сортир запросится. А только отвалит, наш штырь туда же – из бачка быстрей подброшенный пакетик с коксом вылавливать. Менты с понятыми нагрянут и отвалят несолоно хлебавши. А на завтра снова в дверь ломится участковый, то ли тупой, то ли упертый, и опять в сортир просится. И так менты этого штыря цельных три месяца первосортной наркотой снабжали. То есть, что ж я – отстой последний – от некислых подарков судьбы отрекаться?
Отколупав корку с язвы на предплечье и кинув ее на коврик, покрывающий расколотые плитки пола, Шархан подмигнул Праслову:
– Нелегко было дом держать?
Праслов запрокинул голову, вливая в себя заливочный сок. Невольно разглядел засиженную мухами лампу без плафона. Праслов вкручивался, что дальше базар поплывет в эту сторону. «Было». Указка, что коль договорились, с этой минуты держать «Углы» будет он, Шархан, а ты, типа, сдавай дела.
– Кому нынче легко, – отшутился Праслов.
– По одной? – повел тяжелой неандертальской челюстью Шархан, оторвавшись от обгрызания ногтей.
Теперь можно было и хряпнуть за успех. Водочка святой водой проскакивала в глотку, лайковой перчаткой гладила желудок, летним теплом прогревала тело. Потому что водочка была первостатейной. Нашей, питерской. «Ливизовской».
