Франк проклинал себя, что не отнял ключей у старика, не помешал ему уйти. Он просил прощения у Ральфа и старался выломать дверь, но все усилия были напрасны: у него не было с собой никакого инструмента, кроме ножа, который он сломал, стараясь всунуть его в замок. Отчаяние его доходило до безумия, и он в слезах бросился опять на грудь Ральфа.
Тот оставался спокоен, уговорил Франка не отчаиваться, а положиться на волю Бога и смириться перед ней. Молодой человек устыдился своего гнева и по-прежнему повиновался своему воспитателю. Чтобы рассеять немного грустные мысли, Ральф начал расспрашивать молодого человека о его жизни и занятиях с того времени, как он оставил его в хижине Клавдии. Франк рассказал все как было, надеясь, что и Ральф, в свою очередь, откроет ему, кто он, потому что нельзя было предполагать, чтобы он был в самом деле пастухом. Однако старик не говорил ничего о себе, приписывая свое заключение ошибке, и молодой человек не смел настаивать. Старый Ральф спросил еще, как зовут замок, в котором он содержался столько лет, и что случилось в этой стране в это время. Когда Франк отвечал, что замок называется Одик, принадлежит епископу Давиду, который изгнан из епархии и живет в Дурстеде, Ральф вскричал:
– А, гордый бургундец теперь в унижении! Рука Бога поразила и его. Это – справедливо! Пусть и он испытает в свою очередь несчастья и раскается в своих преступлениях.
Удивленный словами Ральфа, Франк спросил, знает ли он епископа. Старик ответил:
– Я не знаю епископа лично, но слышал о его гордости и жестокости, как все здешние жители, которые проклинают его.
Между тем начало рассветать и первые лучи солнца ответили темницу, пробудили Франка к деятельности. Он не страшился смерти, даже такой ужасной, которая ему предстояла, потому что не ждал ничего от жизни. Его счастье и будущность погибли с той минуты, когда Мария сделалась невестой графа Шафлера, но его мучила мысль, что он мог возвратить жизнь и свободу своему первому благодетелю – и не сделал того.
Надежда не была потеряна, потому что днем, может быть, стражи Амерсфорта, гуляя по саду, подойдут к башне и можно будет позвать их на помощь и выломать дверь. Для этого надобно подать какой-нибудь знак. Но окно было очень высоко. Франк хотел придвинуть стол, но ножки его были привинчены к полу. Надо было много усилий, чтобы расшатать его и освободить ножки, и за этой работой молодой человек переломил свой нож. Потом он придвинул стол под окно, поставил на него стул, но этого было недостаточно; руки его доходили до окна, но голова была гораздо ниже, так что он даже не мог видеть парка. Сойдя со своих подмостков, он сорвал со стены один ковер, надрезал его в виде лестницы и прикрепил к верху окна. Так он смог добраться до окна, из которого увидел весь парк. К несчастью, ни вдали, ни вблизи, не было никого, и Франк напрасно провел целый день у окна. При наступлении ночи он слез и сказал Ральфу:
– Завтра мы будем счастливее.
А между тем он старался всеми силами скрыть, как страдал от голода и утомления. Он ничего не ел в продолжение тридцати шести часов, и двое суток не спал. Глаза его невольно закрылись и, упав на постель Ральфа, он уснул.
Было светло, когда Франк проснулся и поспешил влезть на окно, надеясь увидеть кого-нибудь в саду. Утро было превосходное, птицы весело пели, солнце сияло так радостно, что даже бедные затворники ободрились, но прошел и второй день и Франк, почти вися на железной решетке, напрасно смотрел во все стороны, напрасно кричал: никто не показался до самой ночи. Прошел третий день в напрасном ожидании, и Франк упал без чувств возле Ральфа, проговорив:
– Все кончено… Я умираю.
– Сын мой, – говорил старик, – не ропщи… все мы во власти Бога… Он испытывает нас страданиями…
– О, – шептал Франк в бреду, – я мог спасти вас, и теперь умираю с вами! Зачем я не взял ключа!
– Не думай об этом, дитя мое, – продолжал старик. – Вспомни, что ты доставил мне лучшие минуты в жизни… ты со мной… в моих объятиях… как же мне не благодарить Бога… Отбрось мысль о земном и посвяти последние силы молитве.
Старик замолчал и сложил руки, Франк тоже хотел молиться, но мысли его путались, он шептал имя Марии, признавался ей в любви, и, чувствуя приближение смерти, закрыл глаза. Можно было подумать, что он спит, но он был только в забытьи и ему чудилось, как и всякому в муках голода, что перед ним накрыт великолепный стол, уставленный вкусными кушаньями; он слышал запах разных блюд; вдруг раздались звуки небесной музыки и сама белокурая Мария явилась перед ним с ангельской улыбкой и, подавая руку, говорила: «Ступай в жилище Бога, мой милый, мы скоро там увидимся… Я твоя невеста, я последую за тобой!»
За этой восторженной галлюцинацией последовал тяжелый сон. Когда Франк с усилием открыл глаза, был уже вечер третьего дня. Ральф сидел возле молодого человека и держал его руку, прислушиваясь к слабому биению пульса. Этот старик, кажется, не чувствовал страданий голода и спокойно ждал неминуемой смерти.
Вдруг послышался вдали шум отпирающихся ворот. Франк вздрогнул и сжал руки Ральфа… Оба начали с жадностью прислушиваться. Шум возобновился… как будто люди идут, гремя оружием; шаги все ближе… ближе…
Франк собирает остаток сил, ползет к окну… скольких трудов это ему стоит; вот он ухватился за решетку… видит, что у башни стоят воины, только не амерсфортская стража, а воины, носящие герб епископа Давида… но все равно; бедный молодой человек хочет кричать, позвать их, но у него нет голоса, нет сил; нескольких хриплых звуков вылетают из горла, голова кружится, в глазах темнеет; руки отрываются от окна и он падает на стол, а со стола к ногам Ральфа.
Спасение так близко, но нет никакого средства дать знать, что они в башне. Старик взял рукоятку сломанного ножа и бросил ее в окно, надеясь привлечь воинов шумом. Стекло разбилось, но звон был так слаб, что никто внизу не расслышал его. Тогда Ральф, найдя клинок ножа, собрал последние силы и бросил его так удачно, что он пролетел между полосами железа и упал посреди отряда воинов. На этот раз послышались крики и проклятия и Франк, приподняв голову, дополз до дверей, говоря чуть слышно:
– Наконец-то… они вошли… идут по лестнице… Отец мой… мы спасены!
В самом деле, послышались шаги по лестнице, в коридорах, дверь отворилась и первым вошел старый владелец замка с несколькими наемниками епископа Давида. Между ними пробрался, бранясь напропалую, маленький человечек смешной наружности.
– Где эти проклятые удочки, – кричал он, – которые смеют бросать в нас стеклами и ножами! Кто смеет оскорблять войско епископа Давида… Вот мы разделаемся с бездельниками.
Но узнав Франка, который так недавно спас господина его, графа Шафлера, Генрих остановился с удивлением и вскричал уже другим голосом:
– Это вы, молодой оружейник! Как вы попали сюда? Что же нам врал этот старик, что тут заперты удочки?
– Я говорил правду… Этот молодец пришел сюда с разбойниками удочками…
– Полноте, – прервал Генрих, – я знаю этого молодого человека. Он друг графа Шафлера, и я советую вам уважать его… Но что с вами, Франк, вы не можете приподняться… Вы так слабы… бледны?
– Я думаю, можно ослабеть, – заметил хозяин замка. – Я даже удивляюсь, как они живы, не евши три дня…
– Боже мой! – вскричал маленький оруженосец, – и вы не стыдитесь говорить это? Бедняжки! Скорее принесите им обед, вина… Ступайте сами и вернитесь как можно скорее.
– Сейчас, – бормотал старик, которого Генрих почти вытолкал, – мне самому жаль моего старого друга… я мигом накормлю его…
Между тем оруженосец достал фляжку с вином и дал выпить Франку и старику, которые как будто ожили. Молодой человек спросил тотчас о Шафлере.
– Его еще здесь нет, – отвечал Генрих, – но он скоро будет.
И он рассказал, как господин его, узнав, что удочки, несмотря на перемирие, завладели замком Одик, просил у епископа Давида позволения выгнать неприятеля, но бургундец отказал, потому что не любил употреблять благородных людей, действующих великодушно даже с неприятелем. Граф Шафлер настаивал, обещал взять замок без сражения, так что перемирие не будет нарушено, и епископ наконец позволил эту экспедицию, с условием, чтобы Шафлер не оставался в замке со своими воинами, а вернулся скорее в
