Танго в стране карнавала

Я понимала, что у нее есть все основания для таких подозрений: каждый вечер я или отправлялась на светский прием, или летела на вечеринку, где гуляла до утра, потом спала до полудня, пила кофе, лежа на кровати китайской принцессы, а потом бегала по художественным выставкам и авангардистским поэтическим вечерам — а потом все повторялось. В то время я, пожалуй, могла убить любого, кто встал бы между мной и моей обожаемой кроватью принцессы. Я забыла, что собиралась ехать в Сальвадор, — я была как в тумане: богема голубых кровей затмила все. Родственники бомбардировали меня письмами по электронной почте, все пытались узнать, когда же я вернусь. Я искусно избегала прямого ответа на их вопросы, отвечая в телеграфном стиле: «Денег нет. Пришлите, пожалуйста. Люблю, Кармен».

Первый мой месяц в Санта-Терезе был просто волшебным. Густаво любил меня, а я любила его. Друг в друге мы обрели то, чего каждому не хватало в прежней жизни. Он был изыскан, мелодраматичен, и у него был дом. Я относилась к среднему классу, легко приходила в волнение — и аккуратно платила за жилье. Мы вместе ходили на вечеринки, где он представлял меня как свою беспутную, отбившуюся от рук племянницу и знакомил с самыми видными и достойными холостяками Санта-Терезы, по большей части женатыми. Иногда я обедала с Густаво и его братом Луисом-Карлосом, жившим на высотах Санта-Терезы в Шато Идеал — подлинном замке, до отказа набитом скульптурами Матюрена и хранящем добрую половину всего художественного наследия Бразилии. Что за благословенное это было время, когда я жила в Каса Амарела, свободная наконец от тяжких оков работы за жалованье, вдали от назойливых поучений друзей и родных, не замечая свирепствовавшей вокруг нищеты. Жизнь мою ограничивал только лабиринт лестниц, вившихся вокруг Санта-Терезы.

Жизнь так коротка, убеждала я себя. В скором времени мне предстояло уезжать в Сальвадор, и тогда Густаво, Кьяра и Карина остались бы далекими воспоминаниями. Это, разумеется, было до того, как мы повстречались с Уинстоном Черчиллем и все немного осложнилось.

5 Маландру

Маландру[34] на то и маландру, а дурак — он на то и дурак.

— Безерра да Силва[35]

Солнце поднималось над молочно-белыми арками Лапы, когда я впервые встретила Уинстона Черчилля.

Розовые пальцы утреннего света медленно поднимались, ползли к аркаде, обнажая темные закоулки, в которых, свернувшись калачиком, спали ночные любовники, а алкоголики баюкали свои пустые бутылки. Разношерстная группка встрепанных юристов, проституток-трансвеститов и уличной шпаны с клеем окружила двух музыкантов. Один был с барабаном, второй с маленькой гитаркой — бразильцы называют их cavaquinho. Рядом отплясывала босиком беззубая карга, облаченная в блестящий пластиковый балахон и навороченный головной убор из перьев, оставшийся с прошлогоднего карнавала. Уинстон Черчилль приметил меня, когда я шла в стакане с растаявшим льдом и сахаром, а я напряженно размышляла, куда подевалась Кьяра и есть ли у меня хоть какие-то шансы стать первой австралийской королевой самбы в этой округе! Люди говорили потом, что я стала встречаться с Уинстоном Черчиллем, желая его спасти, но тогда, сдается, единственным человеком, который нуждался в спасении, была как раз я.

Бразильский тезка премьер-министра Британии был шести футов ростом, черный, как ночь, и одет весь в белое. Глаза у него были просто поразительные — светло-голубые с рыжей искрой, как у дикого кота. Секунда, и все светские холостяки Густаво потеряли для меня всякий интерес. Уинстон предоставил остальным музыкантам отдуваться, а сам развинченной походкой направился прямо ко мне. Сначала он ничего не сказал, потому что пел песню о каком-то beijo[36] и пощипывал струны своей лиры, извлекая томные звенящие звуки. Вдруг на грязной булыжной мостовой посреди Рио-де-Жанейро не осталось никого, кроме меня и Уинстона, и вся Вселенная со всеми ее звездами и лунами вращалась вокруг нас одних. Я спросила его, что такое beijo, а он поцеловал меня в губы, заглянул в глаза и сказал по-английски: «Вот это и есть beijo». Потом мы бродили по пляжу Фламенго и говорили о самбе. Он сказал, что я самая прекрасная женщина из всех, каких он только видел в жизни. Верилось в это с некоторым трудом, учитывая, что мы шли по пляжу, который начинал заполняться толпами красоток-супермоделей с кофейной кожей в узеньких набедренных повязках. Но я не стала спорить. Мне не из-за чего было поднимать спор.

Менее чем через четыре часа, когда мы обедали за столиком «с видом на бассейн» в пятизвездочном отеле в Ипанеме, а вокруг сновали официанты в смокингах, словно мы были английскими королем и королевой, Уинстон сделал потрясающее признание.

— Я люблю тебя, — сказал он.

От неожиданности я со стуком уронила вилку на стол.

Подлетевший официант как ни в чем не бывало смахнул крошки.

— Мы же только что познакомились…

— Я знаю. Любовь — безумие, да? — Он ласково пожал мне руку и крикнул официанту, чтобы подали шампанское.

Что за удивительная культура! Никаких комплексов, никаких страхов! Мне пели серенады, осыпали комплиментами, меня любят — а ведь не прошло и пяти часов. Все это было безумно романтично, даже несмотря на то, что спустя три дня я узнала: Уинстон живет с бывшей женой, умирающей актрисой, которая обещала завещать ему все свое состояние.

Понять, почему я все-таки решилась закрутить с Уинстоном Черчиллем, непросто, однако, полагаю, отправной точкой было то, что я внезапно и без памяти влюбилась. Да разве можно было в него не влюбиться? Представьте, что вы возвращаетесь с работы, идете по улочке в своем красно-кирпичном предместье, и тут вдруг навстречу вам Бред Питт — падает на колени прямо на тротуар и говорит: «Бог мой. Наконец я тебя отыскал». Вы бы что, ему отказали?

Уинстон Черчилль был сложен, как юный боксер, выглядел, как улучшенная версия Дензела Вашингтона, а самбу танцевал так, что рядом с ним мужики из «Клуба Буэна Виста» казались косолапыми. Конечно, если бы я тогда поняла, что сам дьявол приглашает меня на танец, то, возможно, обдумала бы все получше. А с другой стороны, как знать, может, и не нужно было ничего обдумывать.

Через два дня он нагрянул ко мне домой и, перебирая струны, пел под балконом китайской принцессы серенады о несчастной любви, а соседи швыряли в него гнилые манго и угрожали расправой. Все это привело к тому, что я в очередной раз отложила поездку в Сальвадор.

Это было как взрыв. Казалось, он дожидался моего приезда. С легкой мускулистой руки Уинстона Черчилля глухие улочки Руа Жоаким Силва, Руа да Лапа и Руа Тейлор и их обитатели оживали для меня в его рассказах и шутках.

— Вот Присцилла, она была замужем за самым красивым мужчиной в Лапе. Первые три года она гонялась за ним вверх-вниз по лестницам с кухонным ножом, потому что он ей изменял. Сейчас он в тюрьме. О, а вон идет Бахьяно — торгует медовой кашасой. Он уезжал. Избил свою женщину прямо посреди улицы, а местный наркобарон оскорбился, потому что Бахьяно не имел права распускать руки на его улице. Вот и пришлось Бахьяно уехать и скрываться в Минас. Пока его тут не было, лучший дружок увел его девушку и украл магазинчик медовой кашасы, причем Бахьяно все это время звонил ему и спрашивал: «Ну как, утихло там, можно мне возвращаться?» — а друг отвечал: «Нет, брат, обожди еще пару недель…» Вот, приехал все-таки наконец… дурень! А посмотри-ка вон на того парня. Это Фернанду. Он единственный неподкупный полицейский в Бразилии, местные его ненавидят. Из-за него невозможно вытащить своих из тюряги — он не берет взяток. Вот это dono местной boca-dafuma, дымной пасти, — точки, где покупают наркотики. Вон та девчонка продает секс за деньги, мы здесь называем таких garota-de-programa — девушка из программы. Рядом сидит ее мамаша, занимается тем же. Вон на той улице — видишь? — раньше были одни бордели. А проститутки в них были сплошь