Танго в стране карнавала

французские…

Я уже неплохо ориентировалась на улицах Лапы благодаря Кьяре, но не понимала их, пока не встретила Уинстона Черчилля. Он был знаком с наркодилерами, музыкантами, шпаной, шлюхами и даже с богатыми ребятами, которые губили здесь свои жизни. Перед ним как на ладони лежало прошлое, настоящее и, довольно часто, будущее этого квартала из восьми улиц. Уинстон стал для меня олицетворением Рио. Моим человеком в Рио.

Ночь за ночью мы с Уинстоном Черчиллем слонялись между осыпающимися колониальными и модерновыми фасадами Лапы, почерневшими от блевотины и мочи бродяг, давным-давно облюбовавших этот квартал. Мы пели в кабаре, пили кашасу в цыганских барах и с ночи до полудня танцевали на улицах даже в будни. Это был нескончаемый театр на фоне декораций в виде величественных белых арок Лапы — собственного Колизея города Рио. Здесь, под этими благословенными арками, пролетали столетия, если вести отсчет от давних дней рабства, когда вьючные животные шли с запада на плантации иезуитов на юге города. В ту пору рядом с Лапой разливалось гниющее и зловонное озеро Бокейрао, пока наконец терпение у представителей городской элиты не лопнуло и озеро не осушили, разбив на его месте парк с ограниченным доступом, где избранные могли бы спокойно есть субботними вечерами свои сэндвичи с огурцом. Парк назвали Пассейу Публику. Половину жилого фонда Рио-де-Жанейро пустили под бульдозер, пытаясь модернизировать тропическую столицу. Однако вонь скоро доползла и до новых барочных статуй, а спустя какое-то время бродяги и богема вновь заполонили заброшенную Лапу.

Лапа. Прекрасная, блестящая и ужасная. Всего-то сорок два акра, а сколько здесь заблудших душ — ее рабов и изгнанников, мошенников-malandro и поэтов, шлюх, сутенеров и постоянных клиентов. Для богемы Лапа то же, что высокой очистки героин для наркомана, — чистая волна неразбавленного наслаждения. Лапа никому не отказывает, никого не отвергает, и в ответ ей под ноги бросают то, что имеют: наследства, семьи, талант, а подчас — когда уже катятся под откос — и самоуважение. Интеллектуалов она превращает в невнятно бормочущих пьянчуг, достойных женщин — в продажных шлюх, ее сточные канавы устланы разлагающимися душами гениальных музыкантов.

Одних Лапа привлекала и удерживала наркотиками, других — музыкой, очень многих — доступным сексом. Но меня влекло другое — непредсказуемость и неповторимость каждого дня. Ежедневно я спускалась в Лапу с высот Санта-Терезы и, даже еще не добравшись до ее мощеного ложа, но издали ощутив запах щедро политых мочой булыжников, чувствовала, как колотится сердце. Я никогда не знала, на что наткнусь, что ожидает меня сегодня: кулачный бой между двумя женщинами, то же между женщиной и мужчиной, играющий посреди улицы оркестр, политическая демонстрация, репетиция карнавала, охота полиции на трансвеститов, а может, вообще ничего — или, скажем, только парочка старых музыкантов на перекрестке. Я подсела на непредсказуемость, как на наркотик.

Наши с Уинстоном отношения развивались здесь же, в широко раскрытых объятиях Лапы. Если Лапа была непредсказуема, то Уинстон — воплощенный хаос. У него не было ни мобильника, ни банковских карт — не было даже удостоверения личности. Он проводил у меня дома три дня, пропадал на пять, затем являлся в мини-платье с оборками и воланами, с макияжем на лице и бутылкой розового игристого вина.

— Собирайся-ка, мы уходим, — заявил Уинстон в один прекрасный день, бросая мне черное платье.

— Куда еще? — запротестовала я.

— В клуб, — пробормотал он невнятно, как пьяный.

— В какой? — Я уже начала хихикать.

— А шшшто ты имеешь против? — спросил он, притворяясь, будто сердится.

— Абсолютно ничего! — Я была в восторге. В конце концов, это же вовсе не моя жизнь. Это просто трехмесячная поездка в Южную Америку, и только-то.

Мы действительно вышли в тот вечер, сначала плотно пообедали за мой счет (Уинстон забыл бумажник), потом отправились в новый клуб самбы под названием «Демократикуш». За это платит он, сказал он. Ну, в общем, что-то вроде. Уинстон был знаком с парнем на входе, и тот пропустил нас за так.

Выпивка меня не пугала. Насторожилась я из-за зубов. Как-то утром Уинстон Черчилль явился к нам с зубной болью и сообщил, что ему необходимо ставить коронки на передние зубы. Густаво поспешно утащил меня в сторону и начал торопливо шептать:

— Только не протезирование зубов, Кармен. Ты покатишься по наклонной плоскости. Ты же молодая женщина. Тебе не следует оплачивать ему протезирование.

Бедняга Уинстон. Я одолжила ему пятьдесят реалов на лечение больного зуба, но это высветило кое- какие серьезные проблемы, касающиеся распределения доходов. В том, что в карманах у Уинстона свистел ветер, не было, конечно, его вины. Бразилия жутко бедная страна, и это касается большей части ее населения. Кроме того, разве меня не воспитывали в убеждении, что любовь выше денег? Что милосердие и сострадание важнее материальных благ? Что нужно делиться с неимущими? Я уж не говорю о том, что Уинстон, как ни крути, угрохал две недели на то, чтобы показать мне Рио, а мог бы в это время найти какую-нибудь работу. Меня разрывали сомнения, я реально чувствовала себя в долгу.

— Слушай-ка, Уинстон Черчилль, а ведь ты так и не рассказал мне, откуда у тебя это имя.

— Оно нравилось моей маме, — безмятежно улыбнулся Уинстон.

— А… так она была поклонницей великого человека?

— Кого? — Он непонимающе нахмурил брови.

— А ты что, не знаешь? Английского премьер-министра.

Он замотал головой и пожал плечами:

— Прости. Я не понимаю, о ком ты говоришь.

— Не знаешь, кто такой Уинстон Черчилль?

— Уинстон Черчилль — это я.

— Но задолго до тебя, радость моя, был такой премьер-министр…

— Откуда мне знать. Я же никогда не учился.

В уголках его громадных синих глаз показались слезы, и у меня упало сердце.

— Даже сейчас, — он с трудом выдавливал слова, — не считая коронок на зубах, единственная моя мечта — пойти в школу… — Уинстон судорожно вздохнул. — Может быть, может быть, когда я получу это наследство… Не знаю… Да все равно я дурак дураком…

— Нет, Уинстон, — запротестовала я, чувствуя, что тону в этих бездонных очах. — Ты вовсе не дурак. Что ты такое говоришь! Просто у тебя не было возможностей. Слушай, может, я смогу тебе помочь… Я хочу сказать… В общем, сколько тут у вас стоит школа?

— Всего пятьсот долларов…

— О…

— Наличными.

Бедняжка Уинстон.

Но если не считать его бывшей жены, отсутствия денег и образования, а также того обстоятельства, что между нами не было абсолютно ничего общего, наш курортный романс развивался просто ослепительно. Разумеется, меня немного беспокоило то, с какой легкостью он признался мне в любви, тревожила и пропасть в возрасте между нами (ему был двадцать один, а мне двадцать восемь), а также тот факт, что Уинстон превосходил меня по внешним данным. Но я выбросила все это из головы, осознав: наконец-то мужчины начали понимать, что я — настоящая богиня. Конечно, все эти глупые, зажатые англосаксонские мальчишки, полгода набирающиеся храбрости, чтобы сказать, что им типа вроде нравлюсь, просто не понимали, какая я сказочная женщина. Двадцать восемь лет было прожито впустую, но здесь, в Бразилии, меня сумели раскрыть и оценить по достоинству.

Мои друзья волновались не столько из-за самого романа, сколько из-за моей уверенности, что он может продлиться больше двух дней. Густаво при каждом упоминании имени Уинстона делал страшные глаза, но Карина выслушивала меня внимательно и с присущей ей вдумчивостью.

— Ты счастлива? — спросила она, протянув ко мне руки вверх ладошками.

— Абсолютно! — отвечала я с восторженным вздохом.

Карина ласково улыбнулась: