Танго в стране карнавала

— Ага, но там все говорят по-испански. Притом это дешевле.

С Эдуардо я познакомилась на второй день. Я вернулась из поездки в Ла-Бока, где не было ничего для меня интересного, разве что боливийские торговцы сувенирами, втюхивающие футболки американским туристам. В жуткой хандре я тащилась, нога за ногу, по тенистым переулкам Сан-Тельмо, когда услышала звуки настоящего, живого пианино. Играли танго. Я свернула за угол, откуда неслась музыка, и вошла в малюсенькую комнатку с деревянными полами, прилегающую к бару. Никто не обратил на меня внимания, я тихо проскользнула и встала у задней стены. Справа на длинной скамье рядком сидели старухи вдовы, все в черном. Они наблюдали, как Эдуардо, с сигаретой на нижней губе, танцует с высокой рыжеволосой женщиной. Последние лучи дневного света, проходя через цветное оконное стекло, сплетались в красные нити. Из сигареты Эдуардо выплывали голубые перья дыма и, извиваясь, поднимались к потолку.

Я довольно долго торчала там, прежде чем Эдуардо, приподняв брови, пригласил на танец и меня. Я не говорила по-испански, а ему это и не было нужно. Молча он показал мне восемь основных шагов, а потом я возвращалась сюда каждый день.

Эдуардо всегда танцевал с сигаретой во рту, выпускал дым мне через правое плечо и легонько постукивал по спине левым указательным пальцем, когда я ошибалась. Под вечер в бар подтягивалась его большая семья, наблюдали, как я, оступаясь, карабкаюсь по восьмиступенчатой лестнице, поддерживали, шептали ободряющие слова. Я не то чтобы всерьез умела танцевать танго. Из одного танцевального клуба меня выгнали, потому что там требовалась трехлетняя практика на танцполах, а у меня ее не было (так что это было справедливо). В другом танцклубе мне указал на дверь агрессивный тип, с которым я отказалась танцевать. «Танго — мужской танец, — рычал он, злобно вращая глазами, — и урок, который ты должна усвоить, — никогда не отказывайся, если мужчина приглашает тебя на танец. Ты здесь — просто аксессуар!»

Важнее другое: танго всё объяснило мне про Аргентину. В Бразилии самба — это, как ни крути, танец бедных. Людям позажиточнее она нравится, но именно бедняки танцуют самбу, играют ее, поют и поддерживают в ней жизнь. У молодежи в Аргентине танго сегодня — в лучшем случае танец состоятельных интеллектуалов, и даже среди них большинство признает, что заинтересовались танцем только после набега на страну всех этих туристов, жаждущих увидеть танго. Увы, жаль туристов, рыщущих по Сан-Тельмо в надежде откопать настоящее «танго Буэнос-Айреса», но печальная правда состоит в том, что коренные жители Буэнос-Айреса предпочитают ныне рейв и рок-н-ролл. А беднякам нравится кумбия виллера, «кумбия с перчиком» — неповторимая, с латиноамериканским шармом музыка, какой больше нет нигде на Земле. Но говорить о ней не принято: эта музыка взрывает улицы бедняцких кварталов Палермо и Ла-Бока, оскорбляя своей вульгарностью представителей буржуазии, — правда, ведь и с танго лет сто тому назад происходило то же самое. Признаюсь честно, мне кумбия тоже показалась немного сумбурной, но, в конце концов, я не латиноамериканская восемнадцатилетка с тремя детьми, которая живет в трущобах и у которой нет другого пути из них выбраться, как с помощью микшерного пульта и микрофона. Может, кстати, в этом и была вся загвоздка. Я была туристка двадцати восьми лет, и Буэнос-Айрес наотрез отказался прикидываться и принимать меня за кого-то другого.

Я так и представляю, как моя юная племянница (сейчас ей восемь) лет через пятнадцать спросит меня: «Ты бывала в клубах кумбии виллера? Ведь ты была в Буэнос-Айресе как раз, когда там все начиналось!» Наверное, я тогда совру и скажу: «Конечно, кое в какие заходила», — и она, восторженно вытаращив глаза, приготовится слушать, потому что к тому времени уже снимут фильм типа «Города Бога», только про кумбию виллера, так что в голове у племяшки уже будут роиться туманные и разрозненные картинки, за которыми она будет готова пуститься в погоню, как я, по всему свету. Но, когда все это случится, будет уже поздно, как сказала однажды Кьяра, прыгать, будто одноногие вороны, по трупу культуры, потому что все всегда бывает слишком поздно.

Подумав так, я решила позволить себе полюбить клуб «Ла Катедрал» в самом сердце северного Буэнос-Айреса. Чтобы в него попасть, приходилось карабкаться через магазинную витрину, а все официанты были наряжены панками. Надеюсь, они были панками и на самом деле. Танго-панками.

В тот вечер, когда я явилась туда впервые, местная золотая молодежь пинала балду на танцполе, точнее, ломала и мучила паркет своим панк-танго. Я пришла одна и познакомилась с тремя сногсшибательными красавцами artist

e

s. Всем им было по двадцать одному году. Один из них, с яростными глазами, по имени Рафаэль, подсел ко мне с бокалом вина и буркнул, что его друзья только для того и учатся танцевать танго, чтобы снимать иностранных туристок.

На другой день, с новенькой визой, сверкавшей у меня в паспорте словно изумруд, я навестила напоследок могилу Эвиты. Черный кот с голубыми глазами проводил меня к памятнику черного мрамора, рядом с которым лежали, простершись, женщины в черном, оплакивая самую гламурную шлюху-феминистку своей страны. После этого я, не раздумывая, выложила на автовокзале две сотни песо за билет. Не терпелось выбраться отсюда как можно скорее.

Только когда автобус тронулся, начал свой путь по широченным диагональным проспектам, когда я увидела нежное розовое свечение над каменными домами в стиле барокко и красивые группы аргентинцев, собирающихся на перекрестках, только тогда меня кольнуло сожаление. Я ведь даже не попыталась вникнуть.

Что я за путешественница такая? Разве можно было с такой легкостью отбросить один из самых знаменитых городов Аргентины — родину Борхеса и танго, место, где выступала Эвита, где испокон веку происходили и происходят важнейшие для Латинской Америки исторические события? Не говорю уж о том, что здесь живут самые красивые люди в мире. Что со мной произошло? Я даже попыталась уговорить сама себя вернуться и начать все сызнова, но в глубине души понимала, что не сделаю этого. Меня ослепил Рио — фантастические пляжи, буйно разросшиеся леса, грязные, полуразрушенные колониальные улицы Лапы и ее непочтительные гедонисты. Однажды кто-то сказал мне, что Южная Америка — это как первая любовь. В какой город попадешь первым, тот и западает тебе в душу навек. Может, это и на самом деле так. Я просто думать не могла ни о чем другом. Вся остальная Южная Америка ушла куда-то в тень, и только Рио был освещен ярким лучом прожектора.

Совершая нисхождение с ошеломительных черных скал, окруживших белопенную чашу Рио, я пообещала себе, что задержусь еще ну только на месяц, не больше.

Увидев меня на вилле Каса Амарела, Паулу восторженно хохотал как сумасшедший:

— Ты никогда не уедешь, попалась. Рио тебя захватил. Ты в плену у Рио!

Я поднялась наверх, распаковала Ю-Би и широко распахнула двери-ставни, выходящие из комнаты китайской принцессы на улицу. Нежно зазвенели колокольчики, и комнату наполнил сладкий аромат жимолости, цветущей в соседском саду. Я вышла на балкон. По улице как раз громыхал желтый трамвайчик, лязгали железные рельсы, дребезжал старый звонок. Пассажиры рассматривали меня, а я смотрела вдаль, за поворот Руа Жоаким Муртину, на залив Гуанабара, где под синим небом Рио-де-Жанейро мерцал и переливался океан. Я глубоко вздохнула. Это был вздох облегчения и тревоги, все в одном флаконе — во мне.

7 Хозяйка бара «Клаудио»

Я таков, какой есть.
И другим я быть не могу.
Ведь живу я нынешним днем,
А не днем, который придет.