Так я познакомился с Александрой.
Отец звал ее Сандрой, и она не возражала. Алекс не надо было ничего ему доказывать. Она называла отца доктор Райт, что, впрочем, не имело никакого отношения к фрейдистским концепциям – просто доктора Маклина так звали на сленге кокни: он приведет вас в полный порядок.[90]
Доктор Маклин растил дочь в традициях кодекса британской военной чести. Он рассказывал ей, как его земляки в Лондоне переносили исторические сокровища – включая шлем, совсем недавно извлеченный из кургана в Саттон-Ху, – на станцию метро Олдвич, чтобы спасти их там от бомбежек. Он рассказывал ей истории о генерал-майоре Фрейберге – «Саламандре», под началом которого служил офицером медицинской службы на Крите. Фрейберг похоронил Руперта Брука[91] на Скиросе и, как Байрон, переплыл Геллеспонт. Алекс Джиллиан Додсон Маклин была до отвала напичкана рассказами об агенте британской разведки Джаспере Мэскилайне,[92] который в гражданской своей жизни был отпрыском семьи магистров-иллюзионистов. Он помог выиграть войну с помощью чародейства. Помимо обычно состряпанных уловок – ложных дорожных знаков, взрывающихся овец, искусственных лесов, маскировавших аэродромы, и призрачных батальонов, созданных игрой света и тени, – Мэскилайн был еще постановщиком крупномасштабных колдовских инсценировок и иллюзий, имевших стратегическое значение. С помощью прожекторов и рефлекторов он смог упрятать от врага весь Суэцкий канал. Александрийскую гавань он переместил на целую милю по побережью; каждую ночь там бомбили город, построенный из папье-маше, и место, где он стоял, было завалено фальшивым мусором и покрыто кратерами взрывов, смастеренными из холста.
Когда Алекс рассказывала мне об этих фокусах, я думал о призрачной архитектуре Шпира,[93] его факельных колоннах в Нюрнберге, призрачном колизее, который исчезал на рассвете. Я думал о созданных им неоклассических колоннах, растворяющихся в лучах солнца, в то время как камерные стены продолжали стоять. Я думал о Гудини,[94] поражавшем зрителей тем, как он запихивал себя в ящики и сундуки, а потом освобождался из них, не догадываясь даже, что всего через несколько лет другие евреи будут забиваться в мусорные баки, ящики и шкафы, надеясь там спасти себе жизнь.
Мать ее умерла, когда Александре было пятнадцать. Отец нанял домработницу. Не реже раза в неделю Алекс с доктором играли в слова, а по выходным вместе разгадывали кроссворды из лондонской «Тайме». На любой случай жизни у нее был припасен целый арсенал крылатых выражений. Она работала секретарем в приемной отца, которую тот делил с двумя другими врачами. Когда у нее выдавалась свободная минутка, она придумывала анаграммы и крылатые фразы на медицинские темы вроде: «Если хочешь быть здоров – не лечись у докторов» или «Лечиться даром – даром лечиться». Она подумывала о том, чтобы самой стать врачом, но на это ей все никак не хватало времени. Алекс страстно любила музыку – она была профессиональной слушательницей, ходила на симфонические концерты и в джазовые клубы, слушала записи и по нескольким первым тактам могла определить, кто играет на трубе или на рояле. Встреча с Алекс в музыкальной библиотеке стала для меня чем-то вроде подарка судьбы, будто на мой подоконник вдруг села необычной красоты птица. Она была как бьющая через край свобода, как оазис в песчаных барханах. Ее фигура, казалось, сплеталась только из рук и ног, угловатая и грациозная, вся сотканная из частей и кусочков, соединенных общей неизъяснимой притягательностью. А когда ей хотелось казаться особенно искушенной и умудренной, и в лице ее, и во всем теле явственно проглядывал подросток. Беспокойная суетливость невинности тянула меня к ней, как железо к магниту; она прочно заполнила все пространство моего сердца, ершистая и заводная, чесоткой зудящая во всем моем существе, которое отнюдь не была намерена покидать.
Мне кажется, я был таким же неприкаянным, как и она, но меня совершенно не заботил облик, в котором я являюсь миру. Мы оба были тощими, как зубочистки. Интересно, что она видела, когда с любовью на меня смотрела? Отец забил ей голову овеянной романтикой Европой, где постоянно идут дожди, жизнь бьет ключом и звучит натянутой струной. Когда она вырывалась из привычного окружения британских одноклассников, ее тянуло к иммигрантам, к событиям, организованным профсоюзами. Ее отец питал особое уважение к грекам с тех пор, как стал свидетелем выступления против немцев пожилых женщин в Модийоне[95] – их оружием были метлы и лопаты. Может быть, Алекс казалось, что я был именно тем романом, который уготовил ей отец.
Алекс любила развязно жестикулировать руками, но всегда в душе надеялась, что кто-нибудь возьмет ее за руки и одернет, плотно прижав их к бокам. Она походила на героиню эксцентричного водевиля, тщетно пытающуюся найти в легкой комедии серьезность драмы. Она тратила массу усилий, чтобы всегда идти в ногу с самой последней модой, и в то же время ей хотелось полноты духовной жизни – но даже на чтение у нее не оставалось времени. Когда отношения между людьми разлаживаются, последними исчезают благие намерения. Сошлись мы друг с другом сразу, а чтобы разойтись, нам понадобилось пять лет. Она часто подпрыгивала и висла на мне, как ребенок, обвив мне шею руками. Она как-то купила себе красные туфли и надевала их только тогда, когда шел дождь, потому что ей нравилось, как они смотрятся на мокром асфальте мостовой. Она была вечным двигателем, которому хотелось рассуждать о философии. И вообще, если Алекс не плясала, значит, она стояла на голове.
Мы частенько захаживали в «Бассель» или «Сладости Дианы», много говорили в прокуренной булочной Константина, где запах табачного дыма забивал хлебный дух. Она называла ее «Нитнатснок» – «Константин» наоборот. Алекс обожала перевертыши, обычно мы вместе их придумывали, когда гуляли в центре города. «Сенсация: поп яйца снес!» «Не зело пурген негру полезен».
Но полностью Алекс чувствовала себя в своей стихии, когда судачила с приятелями в «Топ Хэт», «Эмбасси Клаб» или «Колониал».[96] Она сидела за маленьким круглым, покрытым скатертью столиком в ресторане гостиницы «Роял Йорк» и излагала свои левацкие взгляды с такой же соблазнительностью, с какой демонстрировала высокие каблуки. Как-то раз к нам подсел один грустный паренек. Его отец был хозяином матрасной фабрики, а сам он поддерживал профсоюз. Стыд, глодавший его постоянно, питали два источника. Позже, когда мы шли домой, Алекс, рассмеявшись, сказала:
– Нечего тебе его жалеть! Он сам себя загнал в угол, потому что потащился за юбкой в профсоюз!
Вульгарность Алекс шокировала меня, на что она и рассчитывала. Язык служил ей защитой; резкость выражений была формой брани. Она смаковала пикантное выражение «тащиться за юбкой», а мне было больно от нежности к потерянной невинности ее развязного языка.
Алекс была как шпагоглотатель, как пожирающий огонь чародей. Английский язык оживал у нее на языке, становился опасным, острым и жгучим инструментом. Алекс – царица кроссворда.
Она обожала заумные интеллектуальные беседы, готова была спорить ночи напролет, прижимаясь к парням в переполненных барах, забивая себе голову идеалами. Она была просто великолепна. Но, по сути дела, ее бравада была не более чем политическим распутством. Я не решался вдаваться в обсуждение деталей канадской политики с ее приятелями – марксистами голубых кровей. Как мне было говорить с этими сливками общества о придуманном ими коммунизме, если глаза их горели убежденностью и им никогда не выпадало на долю несчастье стать свидетелями того, как факты опровергают теорию? Меня тошнило от собственной неуверенности в себе; я был рассчитан на европейское напряжение, которое не подходит к местным розеткам.
Алекс не чувствовала себя уверенной лишь в одной области. Слишком гордая, чтобы распространяться о своей невинности, она флиртовала с мужчинами, чтобы держать их на расстоянии. Я восхищался ее словесной броней и учился у нее хранить в тайне собственную застенчивость. Как мог бы сказать Морис, Алекс была как нежное прикосновение в людской толчее, как всадница на состязании, которая ни за что не спрыгнет с высокого коня, чтобы покувыркаться с кем-нибудь в стоге сена. Но мои явные болезненные переживания будили ее страсть. Она прекрасно знала, что, когда я стою рядом, вдыхая запах ее духов, меня как будто разбивает паралич – я и пальцем пошевелить не могу.
Когда я встречался с Морисом и Иреной, обычные слова – кофточка, серьга, рука – могли напрочь
