уже работал в музее. Дружба с Морисом меня спасла; он видел, что я в беде. К тому времени Морис встретился с Иреной, и они поженились. Ирена нам часто готовила, пока мы обсуждали казавшуюся нескончаемой задачу завершения «Лжесвидетельства» Атоса. Иногда я заглядывал на кухню и смотрел на нее, когда она, стоя у плиты, читала поваренную книгу, на ее длинную русую косу, перекинутую через плечо. Однако скоро я отводил взгляд в сторону из-за переполнявших меня эмоций при виде этой немудреной картины – женщины, помешивающей в кастрюле еду.
В ту ночь, когда работа над книгой моего кумбарос была завершена, я расплакался от возникшей внутри пустоты, печатая посвящение его коллегам по работе в Бискупине: «Убийство крадет у человека будущее. Оно крадет у него его собственную смерть. Но оно не должно украсть у него его жизнь».
В нашей темной холодной канадской квартире я оросил морскую волну пресной водой, вспомнив не только поминальный обычай греков, когда они говорят о том, что «мертвым надо дать напиться», но и заповедь эскимосского охотника, поливавшего пресной водой пасть добычи. Плавая в соленой воде, тюлень постоянно томится жаждой. Он отдает свою жизнь в обмен на воду. Если охотник не выполнит данное обещание, от него отвернется удача. Ни один зверь больше не даст ему себя поймать.
Самый лучший учитель доводит смысл жизни человеческой не до разума ученика, а до его сердца.
Я всегда буду благодарен Атосу за уроки, которые он мне дал, особенно один: любовь должна быть необходимой. Тогда я еще не понимал, что обещал то же самое Белле. И чтобы воздать должное им двоим, мне постоянно нужно удовлетворять томящую меня жажду.
Озарение
Ясный октябрьский день. Ветер швыряет яркие листья в молочную голубизну небес. Не слышно ни единого звука. Мы с Беллой гуляем в царстве сонной мечты, живые цвета вокруг нас переливаются буйными красками, каждый листик кружится, будто привороженный дремой. Белла счастлива: на ее лице такое выражение, будто мы входим в березовую рощу. Теперь до нас доносятся звуки реки, мы идем к ней и тонем в омутах и водоворотах второго интермеццо Брамса, которые неспешно – andante non troppo – тянут и тянут нас вниз, взрываясь лишь заключительной феерией звуков. Я оглядываюсь – Беллы нет: она исчезла из-за оброненного мною взгляда. Я бросаюсь ее искать, зову ее, но шум листьев, как рев водопада, внезапно перекрывает все остальные звуки. Она же одна пошла дальше к реке! Я бегу туда, ищу ее следы на илистом берегу. Спустились сумерки; кизиловые кусты стали ее белым платьем. Ее волосы стали темной тенью, рекой стали ее черные волосы, а лунный свет – ее белым платьем.
Как когда-то в детстве я долго стоял перед обрубком дерева в лесу, так и теперь я долго вглядываюсь в шелковый халат Алекс, свисающий с двери в ванную, как будто он – призрак сестры. В нашу маленькую квартирку, которую когда-то мы делили с Атосом, пришел 1968 год. Во тьме все льется и льется самое текучее интермеццо Брамса.
Все не так, как надо: и спальня с белой мебелью, и спящая рядом со мной женщина, и овладевший мною безотчетный страх. Потому что, проснувшись, я понимаю, что не Белла исчезла – это я пропал. Белла, которую нигде нельзя отыскать, ищет меня сама. Но как же ей меня найти, если я лежу здесь рядом с этой чужой женщиной? Если я говорю на ее языке, ем непривычные блюда, ношу эту одежду?
Точно так же, как я заглядывал Белле через плечо, когда она читала, я не давал ей покоя, когда она играла на пианино. Меня толкало к этому одно желание – проникнуть в тайну черных символов на странице. Иногда за инструмент садился папа, но ему было далеко до Беллы, и к тому же он всегда стеснялся рук, перепачканных гуталином, который он никогда не мог смыть до конца. Но мне нравилось слушать, как он с грехом пополам, спотыкаясь и запинаясь, пытался что-то наигрывать. Когда я вспоминаю об этом теперь, мне кажется, что его руки, покрытые царапинами, вполне естественно выглядели на чистой клавиатуре пианино, как будто он набивал на них ссадины, пытаясь чисто сыграть то, что ему было по душе.
Я был слишком мал, чтобы запомнить имена композиторов или названия тех произведений, которые играла Белла, поэтому, когда мне хотелось, чтобы она мне что-нибудь сыграла, я начинал напевать любимый мотив. Спустя годы у меня часто возникало желание ей петь, чтобы она учила меня именам вещей. Я запомнил названия только двух произведений, потому что чаще других просил ее мне их сыграть, – интермеццо Брамса и «Лунную сонату» Бетховена. Перед тем как играть мне Бетховена, сестра просила меня представить себе окруженное высокими горами глубокое озеро, которое ловит в ловушку ветер, и в лунном сиянии по нему во все стороны разбегаются волны. Пока я бросал в лунную дорожку камешки, подпрыгивавшие на воде, Белла, должно быть, воображала запутанные истории о Людвиге и его бессмертной возлюбленной. В памяти моей она играет так, будто ей глубоко понятны все его совсем не детские страсти, как будто она тоже может написать в письме: «Невозможно оставить мир, пока я не выскажу все, что накипело в душе… Господи, даруй мне хоть один день ничем не омраченной радости».
В нескольких кварталах от моего дома, в самом центре парка, стоит музыкальная библиотека, обычная музыкальная библиотека, где слушают музыку, с обитыми деревянными панелями стенами, плюшевыми креслами, деревьями, покачивающими за окнами ветвями. Слушать музыку одному в общественном месте, как и обедать в одиночестве в ресторане, мне казалось до смущения странным занятием, и тем не менее, когда «Лжесвидетельство» было опубликовано, я приобрел обыкновение наведываться туда раз или два в неделю после обеда. Я решил последовательно слушать музыку разных композиторов, выбирая их по одному на каждую букву алфавита, а потом начинать все заново.
Как-то промозглым мартовским вечером я стоял у стойки выдачи записей, сдав ноктюрны Форе и терпеливо дожидаясь, пока библиотекарша принесет мне квинтеты для фортепиано и струнных инструментов. У меня была с собой газета, и я стал разгадывать кроссворд.
– Гип-гип Форе.
Я обернулся и уперся взглядом в глаза, голубые, как пещеры Киану! [87] В целеустремленность, напор и энергию.
– Я заполняю опросный лист, Лист был чех?
Кардиган ее был распахнут, шелковая блузка под ним плотно облегала тело, прижатая к нему статическим электричеством.
– Нет, – нашелся я и после паузы добавил: – как Бах, Бэкс[88] и Бикс.[89]
– Ты отгадал уже город в Чехословакии? – спросила она, ткнув пальцем в кроссворд. – Осло! Это же так просто: Чех-о-словакия.
В этот момент вернулась библиотекарша с моими квинтетами. Не зная, что сказать, я взял записи и поплелся к нотному отделу. Через несколько минут я увидел, что она надевает пальто. Собравшись с духом, я бросился к двери, которая за ней уже захлопнулась.
– Мне нравится весна, – глупо крикнул я, заметив, что она кутается в пальто, чтоб защититься от продувного ветра.
Она спросила меня, знаю ли я о концертах в консерватории.
– Эти концерты бесплатные. АОР.
Я тупо на нее уставился.
– Ассоциация образования рабочих… профсоюзы… каждое воскресенье в два часа.
Я беспомощно стоял, глядя, как пряди ее золотистых волос бьются на ветру о черную шерсть берета. Потом опустил глаза и перевел взгляд на ее длинные ноги в отороченных мехом коротких сапожках.
– До свидания, – сказала она.
– Пока…
– Москва! Цейлон и Самоа! Румыния, Тибет и Абиссиния.
Широким шагом она пошла своим путем, потом обернулась и лихо отдала мне честь, как рядовая американского женского батальона с плаката о наборе новобранцев.
