той конторы. Но домой он пришел только несколько часов спустя.
Я подался вместе со стулом назад.
– Не надо, Бен. Не трогай его сейчас. Если он узнает, что я тебе обо всем рассказала, он не выйдет к обеду из комнаты.
Мне было ясно, что обедать с нами он не будет ни в каком случае. Мама, наверное, могла бы даже отменить на несколько дней все его занятия.
– Это ты заставил его туда пойти. Ты его уговорил. Не думай, сынок, что в жизни легко получить что-то даром.
Большинство осознает отсутствие лишь с пропажей наличия; печаль заполняет просеку только после того, как срублены деревья. Только тогда душа начинает болеть от утраты того, что нам было дорого.
Я родился в отсутствии. История определила мне место в просеке, где черви жрут гниль перегноя земли, покинутой корнями. Ее заболотили дожди, зеленая тоска болота покрыла ее зыбким налетом цветочной пыльцы.
Там мы и жили с родителями в этом заброшенном болоте, гниющем от печали. Казалось, что Наоми поняла это изначально и отдала нам сердце с естественностью дыхания. Но для меня любовь была как вдох без выдоха.
Наоми стояла ногами на твердой земле, она протянула мне руку. Я взял ее в свою, но что с ней делать дальше – не знал.
Наоми не отдавала себе отчет в собственной красоте. В изгибах ее тела чувствовалась сила и соразмерность, когда она что-то говорила, к лицу приливала краска, интенсивность которой была точным показателем ее эмоционального состояния. Она не была ни худышкой ни толстушкой, скорее, ее можно было назвать плюшево-бархатной. К себе она относилась более чем критически – ни спортивные ноги, ни пышные светлые волосы ее не радовали, ей хотелось быть выше, изящнее, элегантнее; она страшно переживала по поводу каждого грамма лишнего веса выше талии. Точно так же, как к физическим своим данным, Наоми относилась и к собственным умственным способностям, она не придавала значения их достоинствам, акцентируя внимание на недостатках, – все, что она читала, в счет не шло, значение имело лишь то, что она не успела прочесть. Иногда Наоми внимательно слушала, а потом с болезненной точностью высказывала собственное суждение, проникая в самую суть проблемы, – как будто искусный воин точным ударом сабли рассекал фрукт пополам. Так, в частности, случилось, когда мы ехали в тот вечер на машине домой от Мориса Залмана. Наоми тогда сказала:
– Яков Бир выглядит как человек, который в конце концов правильно сформулировал вопрос.
Вскоре после получения в университете постоянной преподавательской ставки я начал работу над второй книгой, посвященной погоде и войне. Вновь нависла угроза кулинарного сопровождения моей работы Наоми взрывными или горящими в огне блюдами, но, к счастью, она решила, что такое меню может быть опасным. Название книги я заимствовал у Тревельяна[115] –
В годы Первой мировой войны в горах Тироля специально обрушивали лавины, хоронившие под собой врага. Примерно в то же время начали проводить исследования с целью использования в качестве оружия торнадо, но эти разработки так и не были завершены, потому что нельзя было с уверенностью сказать, не повернет ли торнадо на позиции той стороны, которая решила его использовать против неприятеля.
По пути из Парижа в Шартр Эдуард III[116] чуть не погиб во время сильнейшего града. Он дал Пресвятой Деве Марии обет заключить мир, если спасется от огромных градин величиной с камень, и выполнил обещание, подписав мирный договор в Бретиньи. Англию спас шторм, погубивший испанскую армаду. Грозы с градом прошли по Франции над территорией протяженностью в пятьсот миль, погубили урожай и привели к голоду, который стал одной из причин Французской революции. Зима – неизменная союзница России – одолела армию Наполеона. От зажигательных бомб, которые сбрасывали на Гамбург, возникали торнадо. Термин «фронт» был заимствован военными у метеорологов в ходе Первой мировой войны…
Когда немцы вторглись в Грецию, передача всех прогнозов погоды королевскими военно-воздушными силами и службами синоптиков была сознательно прекращена. Карта погоды Средиземноморья стала неполной, чтобы немецкие пилоты не смогли воспользоваться греческими прогнозами во время воздушных налетов.
Гиммлер верил, что Германия может изменить даже погоду на оккупированных немцами территориях. Разминая в пальцах польскую землю – «теперь землю Германии», – он рассуждал о том, как арийские поселенцы будут сажать деревья, «сделают так, что роса станет выпадать более обильно, увеличится облачность, чаще будут идти дожди, и это приведет к улучшению климата на востоке, что, в свою очередь, поможет в развитии экономики…»
Наоми ходила на один из моих курсов – «Формы биографии». Когда я впервые ее увидел, мне показалось, что она похожа на чудаковатую монашенку. Тогда ей нравилось одеваться в просторную одежду, которая выглядела на ней так, будто она одолжила ее у какой-то своей престарелой родственницы. Такая манера одеваться вызывала во мне сильное влечение к ней. Мне ужасно хотелось коснуться ее, засунуть руки в ее огромные карманы или в обвислые рукава.
Квартирка Наоми была малюсенькой – как будто она жила в кабинете врача. Из-за нехватки места одно громоздилось на другом, доступ к каким-то вещам был постоянно закрыт другими, и все они в любой момент были готовы обрушиться на пол. Ликеры были спрятана у нее на книжной полке за книгами авторов, фамилии которых начинаются на букву «Б»,[117] – позади Башелара,[118] Бальзака, Бенжамена,[119] Бергера,[120] Богана.[121] Виски закрывал том сэра Вальтера.[122] Она обожала собственные простоватые шутки, причем чем менее шутка была замысловата, тем больше она смеялась, часто до слез. Эти привычки она сохранила и после свадьбы в нашей совместной жизни. Однажды в день моего рождения она устроила игру «горячо-холодно», и последняя подсказка конечно же указывала на праздничный торт со свечами.
Страстью Наоми были научно-фантастические фильмы 50-х годов, которые мы часто смотрели до поздней ночи. Она всегда была на стороне одинокого чудовища, которое, как правило, сначала было нормальных размеров, но потом под влиянием облучения превращалось в огромного монстра. Глядя на экран телевизора, она умоляла гигантского осьминога разрушить колоссальными щупальцами мост. Она мне как-то по секрету призналась, что ей всегда хотелось сыграть роль молодой женщины – ученой, неизменно появлявшейся на сцене, чтобы уничтожить чудовищного облученного кальмара (гориллу, паука или шмеля); ей хотелось быть светилом ядерной физики или биологом, раскрывающим тайны морских глубин, и расхаживать в лабораторном халатике, более соблазнительном, чем роскошный вечерний туалет.
Она любила музыку и слушала все подряд – яванский гамелан, грузинский многоголосый хор, средневековую шарманку. Но предметом ее гордости была коллекция колыбельных чуть ли не всех стран мира. Колыбельные для первенцев, для ребенка, который хочет бодрствовать вместе с братом всю ночь, для детей, которые слишком возбуждены или слишком испуганы и не могут уснуть. Колыбельные военного времени, колыбельные для брошенных детей.
Впервые Наоми мне пела, примостившись на краешке кушетки. Стояла теплая сентябрьская ночь, окно было распахнуто настежь. Ее голос звучал низко, как шепот травы. Он почему-то навеял мне мысли о лунном свете на крыше. Она пела колыбельную гетто, полную томящей душу непонятно светлой печали, во тьме витал запах лосьона от загара, которым она мазала руки и ноги, он пропитывал тонкую хлопковую ткань ее цветастой юбки: «Пусть поближе к сердцу будет алфавит, хоть от слез на буквах сердце заболит», «я спою тебе на ушко, пусть приходит сон, ручкой маленькую дверцу закрывает он».
