впустили двух этих голодных, к тому же полоумных? Вон отсюда, проходимцы! Вы способны своровать что- нибудь одними своими носами!
Как трудно вынести это наслаждение, пусть даже мгновенное, оттого что все эти яства по-прежнему существуют и пахнут, несмотря ни на что. Шафран, цветы, патока, цветы, сушеные персики, цветы, мармелад, цветы. Решетчатые ворота, захлопнувшись, отрезают запахи.
— Что тебе показалось, Фридрих, на этот раз?
— Баранина, горох и картошка. Праздничное блюдо для субботы.
— Баранина? Но там не было баранины. Пахло свининой.
— Я не ем свинину, потому что я еврей.
— А-а!
Они снова на улице, и у них не остается ничего, кроме моря и вечернего света.
— Представь себе, что стены Кадиса сделаны из тунца, нашпигованного как следует свиным салом.
— Я тебе сказал, что не могу есть свинину.
— А, правда. Хорошо, представь тогда, что море — это соус с вермишелью и мучными фрикадельками, с нежной ставридой, с щепоткой тмина и перца.
— А деревья в парке — гигантские кабачки и латук.
— А улицы вымощены нугой.
— Набережная — треска в апельсиновом соке.
— А корабли…
— Про корабли не надо. Нет ничего лучше, чем корабли.
— Тогда — дома из пирожного и миндаля.
— Мы бы слопали такой город.
— И весь мир.
— Но я уже не чувствую этих запахов. Сейчас я чувствую… — Звездочет собирался сказать «…твой запах. Мне больше всего нравится твой запах. Чем пахнут твои волосы?», но осекся. — Почему бы нам не пойти в кино?
— А фрак?
— И правда! Фрак.
Одна дама, при следующем визите, с видом, выражающим печаль о былом величии или, пожалуй, ностальгию, кажется, расположена обратить на них некоторое внимание:
— Фрак, говорите, дети?
Она проводит их в отдаленный чулан, набитый тряпками, и пускается в рассуждения:
— Видите, у меня тут всевозможные ткани и одежды. Я не скрываю. Я привожу их из Гибралтара или из Мелильи. То есть где нахожу. Но никогда я не сталкивалась с фраком. Сейчас их никто уже не носит. Вы с другом зря теряете время. Такой одежды уже не существует.
Фридрих рядом с ним и иногда пожимает ему руку. Какой друг решится делать это? Слово «друг», обнаженное, почти неприличное, непонятно почему заставляет его страдать. Чувствует ли Фридрих то же самое? Заметно, что он какой-то возбужденный.
Дама советует им обратиться к одной портнихе, своей доверенной, из тех, что работают на ее бизнес. Наверняка она сможет перелицевать какой-нибудь старый костюм времен монархии, снабдив его всеми атрибутами фрака. Она дает им адрес, и, навертев больше кругов, чем юла, они добираются наконец до мастерской указанной старушки.
— Искать фрак в наше время — все равно что искать кожу ангела, — молвит она, засевшая, как паук, в каморке у входа и шьющая там в темноте. — Или как искать Бога.
— Так вот мой отец его носит, — говорит с гордостью Звездочет.
— Твой отец? А чем занимается твой отец?
— Он показывает чудеса.
— Тогда твой отец не от мира сего.
— Не говорите так, сеньора.
— Ты заволновался, а? Знать, есть на то причины.
— Одной руки у него нет, и все-таки она действует, будто существует.
— Это потому, что он артист.
— Как Фалья?
— Почему ты вдруг о нем вспомнил?
— Потому что его я тоже никогда не видел, но чувствую его так, будто он сидит в моей гитаре и командует моими пальцами.
— Значит, это похожий случай. Я шила костюмы для многих артистов. Например, для Аргентиночки — танцовщицы, которая исполняла «Колдовскую любовь» маэстро Фальи и потом какое-то время выступала здесь с «Улицами Кадиса», прежде чем уехать за океан. Я поняла, что костюм артиста должен быть чем-то вроде чудесной кожи, которая дает тому, кто ее надевает, во-первых, свободу, а во-вторых — собственно само его присутствие, потому что настоящий артист всегда невидим, он лишь инструмент.
— И вы можете сшить фрак для моего отца, сеньора?
— Проблема — ткань. Материал плохой. Но, пожалуй, я могу помочь тебе.
— Не хотелось бы, чтоб он был из тряпки.
— У меня здесь есть костюм, который остался от одного поляка. Он был принц или что-то в этом роде и должен был бежать, когда немцы и русские несколько месяцев назад захватили его родину. Будучи в Кадисе, он распродал свой гардероб, чтобы лететь в Лондон из Гибралтара. Ты ведь знаешь, что перейти границу стоит целое состояние. Это не фрак, но может сгодиться твоему отцу. В конце концов, это костюм принца.
— И он ему подойдет?
— Это будет стоить денег.
— Вот все, что у меня есть. Зарплата за три месяца.
Старуха была лишь голосом, но в сумраке угадывались ее руки, шьющие без остановки. На мгновение она прервалась, чтоб ощупать билеты и монеты.
— Я не могу продать его так дешево, — вздохнула она, — но могу сдать в аренду на неограниченный срок. Кто станет носить такой костюм? Одетый на такой манер, по улицам не походишь. И тем не менее твоему отцу…
— Что моему отцу? — прерывает он.
— Не будь мнительным. Хочу лишь сказать, что, судя по тому, что ты мне рассказал, в твоем отце есть что-то от принца, лишенного трона. Мне он представляется каким-то фантастическим, и поляк таким был. Он походил на человека, привыкшего жить среди чудес. Подойдет ему тютелька в тютельку.
Ножницы проскрежетали в темноте.
— Когда я сделаю ему сзади разрез, будет походить на фрак, с фалдами и прочим, — прибавила старуха. — Видишь?
— У вас, наверное, очень хорошее зрение, что вы ориентируетесь в этих потемках. А я не вижу ни зги, — пробормотал Звездочет.
— Попал в точку, мальчик. У меня очень хорошее зрение, слава богу, особенно если учесть, что я слепая.
— А сейчас что вы делаете?
— То, о чем ты меня попросил. Чиню душу, чтоб другой ею пользовался. Зашиваю дырку. Остался след от пули, которая ранила поляка при бегстве. Скажи своему отцу, что костюм принадлежал храброму человеку, который не сдавался. Это душа героя. Не забудь сказать это.
С душой поляка в виде узелка под мышкой они выходят на улицу, где уже темно. И они не могут предаваться тому, что им больше всего хочется, — смотреть друг другу в глаза.
— Я не приглашаю тебя в кино, — говорит Звездочет. — Я потратил все деньги, и, кроме того, из-за ограничений энергии скорее всего отменен ночной сеанс.
Фридрих пытается представить себе город в темноте и без кино, и этот образ кажется ему страшнее
