Круазетт; она посмотрела на него с изумлением. — Мы придем домой попозже.
— Но послушай, поедем, какой смысл болтаться здесь?…
— Увидимся дома. Мы пойдем пешком.
— Хочет показать своей милой город, — сказал Тед Барлоу. — Понятно, понятно.
Ти выглядел обескураженным. Его поредевшие волосы были аккуратно разделены пробором.
— Но места в машине хватит всем, ведь ехать полмили, Сэм.
— Мы пройдемся. Поезжайте вперед, — повторил Сэм, притворно нахмурившись. — Отправляйтесь, отправляйтесь.
Улицы были переполнены народом, жители города то и дело окликали его, останавливались, чтобы перекинуться словом и пожелать ему всего хорошего; всем им хотелось еще и еще раз произнести его имя, будто это был талисман, как старая однофранковая монета, которую он всегда носил в правом кармане брюк вместе с перочинным ножом с костяной рукояткой.
— Сэм! — раздавались их голоса в свежем осеннем воздухе. — Сэм… Сэм Дэмон…
Затем, повернув, Сэм и Томми стали подниматься на вершину холма мимо большого белого дома с колоннами и оранжереей, с высокими коваными железными воротами; потом они остались одни на краю поля, простиравшегося вниз, к обрыву у берега реки. По полю, что-то вынюхивая, кружила большая серая собака.
— Сэм, — сказала Томми, — тебя осудят за эту речь.
— Да. Чертовски подходящий случай.
— Эти репортеры записали все до последнего слова.
— Я думаю, что дал им достаточно оснований отправить меня на виселицу. Черт с ними, четыре года я держал свой рот на замке. Но к генералам с двумя звездами никто не прислушивается.
— Это была хорошая речь, — сказала она. — Я рада, что ты высказал все это. Хотя не думаю, что в управлении генерал-адъютанта она вызовет большой восторг.
Сэм презрительно фыркнул:
— После того как придира Кот напишет мне аттестацию, они не дадут под мое начало даже военного склада в каком-нибудь Споку алми-Джанкшен.
— Ох нет, он не может сделать этого! — запротестовала она. — После того как твоя дивизия была упомянута в приказе президента…
— Думаешь, не может? Подожди, и увидишь. Он может сделать все, что ему заблагорассудится. Теперь он там ходит в любимчиках у Макартура. — Он мрачно улыбнулся. — Они понимают друг друга.
Вдалеке, где-то среди тополей и зарослей у реки, послышался одиночный выстрел из ружья. Собака, бегавшая по полю, куда-то пропала.
— Ну что ж, во всяком случае, война кончилась.
— Нет. Ничего еще не кончилось.
— Что именно? — Она посмотрела на него с тревогой.
— Самые большие сражения еще впереди.
Она вспомнила Билла Боудойна, заправлявшего в брюки рубашку в Ист-Хэмптоне под аккомпанемент барабанившего по стеклам дождя.
— Россия? — пробормотала она. Ее сердце сжала щемящая боль. Он покачал головой и сказал:
— Нет. Я не знаю. Дело не в этом, а в нас. Здесь. Между теми, кто хочет, чтобы мы были демократией — настоящей, а не показной, не витринной, — и теми, кто хочет, чтобы мы были великой державой, теми, кто в фуражках с шитьем и прочими побрякушками.
Снова раздался выстрел из ружья, по реке прокатилось многократное эхо.
— Какой-нибудь мальчишка с дробовиком, — заметил он рассеянно. — Никакой разрядки после этой войны нет и не будет.
Она наклонила голову.
— В данный момент эта мысль звучит для меня неубедительно.
— Я понимаю. Со мной тоже было так. Но факт остается фактом. Люди остаются такими, какими были: запуганными и мстительными, алчными и забывчивыми. И все, что ты можешь сделать, это быть самим собой, делать то, на что способен, и надеяться на лучшее. Довольно скучная философия, правда? Особенно если сравнить ее, например, с философией Мессенджейла. Этот вознесся на вершину и формирует мнения миллионов.
— Нет, не может быть, — произнесла она с оттенком горечи. — Ты говоришь так просто потому, что невероятно устал, и потому тебе кажется, что этому не будет конца…
Сэм улыбнулся, но в его глазах таилось сомнение.
— Томми! — Он снова взял ее за руку, но на этот раз по-другому. — Томми, я надеюсь, ты пойдешь со мной домой. Я хочу, чтобы ты пошла, разумеется, если ты сама желаешь. Я не знаю, как ты относишься ко всему этому…
Она молча всматривалась в его лицо, чувствуя твердость и теплоту его руки, ощущая привычное желание уступить, пойти навстречу его желаниям. Но между ними все еще оставались отчаяние и горечь последних трех лет. Он отпустил ее руку, обнял ее вокруг талии в медленном ласковом пожатии. Ей так много хотелось сказать ему, но она, казалось, не могла вымолвить ни слова. Дрожа от возбуждения, она отстранилась и повернула к нему лицо.
— Многое произошло за это время, Сэм…
— Я знаю. У меня тоже. Но есть такие вещи, Томми, которые важнее всего другого. — Она никогда не видела его таким сконфуженным. — Иногда самое важное заключается в том, чтобы просто продолжать делать то, что ты должен делать, идти своей дорогой до конца… Ты мне нужна, Томми. Клянусь! Я знаю, что не всегда делал все, чтобы оправдать эти слова, что часто вел себя неправильно. Я был несдержанным и упрямым, но это потому, что я верю в духовные ценности, в людей. Ты понимаешь это, правда? Я никогда ничего не делал просто так…
Его лицо придвинулось вплотную к ней. Он выглядел таким постаревшим и изнуренным. «Он устал, — неожиданно подумала она. — Он настолько устал, что непременно заболеет, если не позаботится о себе, если кто-нибудь не позаботится о нем…» Ее мысли заметались, как водоросли в неспокойной воде. «Никакой разрядки не будет». Она хотела быть полезным человеком. Ведь хотела? А Сэм и есть такой человек: человек, о котором люди говорят, что хотят быть с ним в трудную минуту, когда приходит решающий час; человеком, к которому обращаются, попав в беду. Она слышала это о нем в Харди, в Орде, на Лусоне. Он был не в больших чинах, но в нем было что-то, в чем они все нуждались, на что они все опирались.
— Ты нужна мне, милая. Ты просто не знаешь, как сильно нужна. — Он сжал ее руки тем старым жестом, который она так хорошо помнила. — Родная, относительно Донни: я никогда не влиял на него, чтобы он завербовался. Я пытался отговорить его. Ты должна верить мне, Томми, ведь он был мужчина, он решил, что обязан так поступить, неужели ты не понимаешь? От поступков, подобных этому, мужчину не удержишь…
— Я знаю, — сказала она. — Он был достаточно взрослым, чтобы понимать, чего он хочет. Теперь я понимаю это. — Она положила руку ему на плечо, чтобы остановить его. Билл был не прав, она поняла это, совершенно не прав. Она не хотела бичевать Сэма за смерть мальчика, не хотела всю жизнь колоть его шипами мести. Мысль об этом принесла ей облегчение. Она хотела быть полноценной, быть полезным человеком. А польза состоит просто в том, что они жили вместе, пробивались вперед все эти нелегкие годы, непризнанными, неоцененными, разделяли надежды и изумительные открытия, выпадающие на долю родителей. Все эти годы! Должна ли она повернуться к ним спиной сейчас, предать их, принизить их место в ее жизни?
И еще: он сказал, что она нужна ему. Он никогда не говорил этого раньше, никогда не говорил именно так, все эти годы…
— Мы будем жить так, как ты захочешь, — сказал он, — с этого дня все будет по-твоему. Я обещаю. Попробуешь вместе со мной? Еще раз?
Она печально улыбнулась ему. Милый, глупенький Сэм: он не мог перестать быть самим собой так же, как не мог расправить крылья и взлететь над рекой, над ивами и тополями, прижавшимися к ее берегам. Она кивнула.
— Хорошо, — сказала она. — Я попытаюсь.
