шерстью. Мне казалось, что так уж устроен мир. Всю свою юность я твердила, что хочу познакомиться с человеком, который полюбит Маршмэллоу, а в результате встречалась с теми, кто вообще не любил кошек, особенно Маршмэллоу.
Но Стивен не испытывал к Маршмэллоу ненависти или отвращения, ничего такого. Это не значит, что он любил моего кота, но относился он к нему подобно моей сестре. И хотя у него не было привязанности к Маршмэллоу, его радовали наши крепкие и тесные отношения. Когда я сказала, что Маршмэллоу переедет с нами в Су-Сити, он не запрыгал от радости, но и не стал возражать. Он понимал, как много для меня значит этот кот.
И к тому же Стивен, как и мои родители еще в 1984 году, думал, что он долго не проживет. Ему было одиннадцать лет, не так уж много для кота, но по жалкому виду его шерсти ему можно было дать все пятьдесят. Его артрит прогрессировал, походка стала шаткой, неуверенной. Он утратил почти всю свою энергию, потерял аппетит и совершенно не следил за собой. Больше того, киста на мордочке превратилась в гнойник. Ветеринар сказал, что для операции он слишком слаб, что гнойник не угрожает его жизни, а операция по его удалению почти наверняка закончится его смертью. Даже я понимала, что ему недолго осталось жить, но полна была решимости создать ему самые комфортные и приятные условия существования до конца его дней.
Надо честно признать, Стивен старался с ним подружиться. Он часто присаживался на корточки и говорил: «Иди ко мне, Маршмэллоу, иди, приятель. Давай я тебя поглажу». Маршмэллоу бросал на него презрительный взгляд – «Тоже мне приятель нашелся!» – и удалялся.
Но бесплодные попытки Стивена подружиться с ним нельзя и сравнивать с тем, что случилось, когда мы в первый и в последний раз попытались привести в порядок его шерсть. Глупая, я решила, что теперь, когда Маршмэллоу стал таким слабым, мне удастся выстричь несколько жутких колтунов. Я упросила Стивена подержать его, пока я буду орудовать ножницами. Н-да, может, Маршмэллоу и сдал, но его когти остались по-прежнему острыми. Он вцепился Стивену в руку передними лапами, задрал задние и принялся раздирать ему когтями кожу на предплечьях. Он не пытался вырваться и удрать – я специально это подчеркиваю. Маршмэллоу ждал, когда подвернется случай отплатить Стивену – за то, что его перевезли в Су-Сити, за то, что он отнял меня у него, и за те многочисленные грехи, о которых знал только он сам, – и он не собирался его упускать. Он разодрал руки Стивена в клочья, как много лет назад раздирал гипс на моей сломанной ноге.
Наконец Стивену удалось оторвать от себя Маршмэллоу, и, весь окровавленный, с плотно стиснутыми губами, он спустился в подвал. Через несколько минут он вернулся в плотной ветровке, хоккейной маске и охотничьих перчатках. «Я готов», – заявил он, ударяя одной перчаткой по другой, как голкипер в хоккейных воротах. Стивен не собирался допустить, чтобы Маршмэллоу взял над ним верх.
Нечего и говорить, что Маршмэллоу выдержал и этот раунд. Он так ожесточенно и упорно сопротивлялся, что мы не выдержали и отпустили его вместе с его колтунами. Так что хотя Маршмэллоу сильно страдал от артрита и утратил былую живость, но в душе оставался таким же смелым и отважным, как и прежде. И он был господином положения. Это чувствовали и понимали все вокруг. Когда Маршмэллоу входил в комнату, крупная и сильная Молли (в остальное время настоящая собака для мужчин) чуть ли не кланялась ему – не от страха, а скорее из уважения к этому старому мудрому коту. Ведь он около двенадцати лет прожил на улице, в лесу, а это не проходит даром. Он был борцом, воином, плохим парнем и крутым котом. И хотя и состарился, оставался боссом. Маршмэллоу целыми днями сидел или лежал под большим фикусом у входной двери, но его внешнее безразличие не вводило нас в заблуждение. Мы знали, что он внимательно следит за всем, что происходит в нашем доме, и имеет на все свое мнение.
В частности, о моих пробежках. Благодаря упорному труду, любящему мужу и, конечно, моему неподражаемому коту мне удалось избавиться от проблем с аппетитом. Я даже сумела извлечь пользу из своих былых проблем, используя свой опыт в методике обучения учеников-инвалидов подросткового и раннего юношеского возраста. (Теперь вы понимаете, почему я так радовалась, что мне удалось специально набрать вес для
Когда мы с Молли выходим, Маршмэллоу с трудом забирается на спинку дивана и смотрит в окно, провожая нас взглядом. Когда мы возвращаемся, он с кряхтением спускается вниз и смотрит, как я потягиваюсь. И все время что-то говорит. Каким бы старым и измученным он ни был, он не перестает со мной разговаривать.
Через два года Молли научилась у него подавать голос. Сначала у нее выходил только слабый скулеж, напоминающий скрип дверных петель. Затем к нему прибавилось тихое рычание, по интонации совершенно не похожее на ее обычный сердитый рык, которым она реагировала на назойливых незнакомцев. И вот когда я приходила домой на ланч, мы втроем сидели на кухне и вели неспешный разговор.
– Ну, ребята, как у вас прошло утро?
– Мяу, мяу.
– Ар-р-ры.
– Понятно. У меня тоже все в порядке.
– Мя-я-я-у!
– Да, как обычно, бутерброд с ореховым маслом и яблочное желе.
– Ар-р-р! А-р-р!
– Нет, тебе нельзя.
– Мя-я-у! Мя-я-у!
– Ар-р! Ар-р! Ар-р-р-ры!
– Ну нет! – воскликнул мой муж, поняв, что происходит. – Теперь еще и собака разговаривает!
Спустя несколько лет, когда я была беременна, мне стало трудно нагибаться к поддону Маршмэллоу, и муж ворчал:
– Я покупаю этому коту еду, убираю за ним, если его вдруг вырвет, теперь еще вожусь с его поддоном, а где же благодарность? Он меня просто игнорирует! Почему он не может себя вести как Молли?
«Как же, размечтался!» Маршмэллоу на минуту поднимает голову, скосив на него насмешливый взгляд, и снова задремывает под своим любимым фикусом.
Я всегда, до самой моей смерти, буду с благодарностью вспоминать тот вечер, когда у меня начались первые схватки. Обычно с их появлением следует долгий период времени, когда еще рано ехать в больницу, а между тем дискомфорт все усиливается, и в тебе нарастает радостное и тревожное волнение перед самым важным моментом в твоей жизни. И вот в таком состоянии я расхаживала по гостиной, следя за периодичностью и силой схваток и стараясь дышать глубоко и равномерно. Маршмэллоу было уже шестнадцать лет, из которых четыре года он прожил в моей новой семье. Искалеченные артритом суставы его давно утратили гибкость, и каждое движение давалось ему с огромным трудом, к тому же он почти совсем оглох. Уже почти год он выходил из своего любимого уголка только к миске с едой или к своему поддону. А в тот вечер он вдруг встал и стал ходить вместе со мной. Он всегда подходил ко мне, когда я заболевала, но на этот раз это выглядело иначе. Маршмэллоу ходил рядом со мной целых два часа и мяукал, не умолкая ни на минуту. В конце концов Молли, лежавшая около дивана, не выдержала и присоединилась к нему. И в комнате зазвучал хор наших голосов: ар-р-р, ар-р-ры, мя-я-яу, мя-я-яу, вдо-ох – вы-ыдох, вдо-ох – вы-ыдох! И я чувствовала, как меня обволакивает их любовь, беспредельная и искренняя любовь животных. Я разговаривала с моими друзьями, расхаживая на отекших ногах, и была счастлива, как никогда! Лучшей поддержки нельзя было и желать!
Когда мы привезли моего первенца Лукаса домой, Маршмэллоу в очередной раз удивил меня. Покинув свое любимое место под фикусом, он стал спать под кроваткой сына. Когда я переносила Люка в гостиную, он тащился вслед за ним и ложился у его коляски. Люди предостерегали меня: «Смотрите! Кот может
