— героинщик. Я знаю, что я делаю”.
“А к чёрту всё. Будь что будет” (”Fuck it. Whatever”). Эти слова — “Доверся мне, я — героинщик” — должны были послужить путеводной нитью прямо туда (should have been a clue right there). Я имею ввиду то, что он был грёбаным наркоманом, чувак, и, конечно же, его переносимость была сильнее моей (his tolerance was going to be more than mine).
Он уколол мою руку, запустил два кубика в мою кровеносную систему, вытащил иглу и развязал трубку. Я оказался в грёбаном раю. Я, чёрт возьми, был таким счастливым. Я не чувствовал ничего. Мое тело расслабилось, слова, “Бобби” и “Браун” исчезли из моего сознания, и поток удовольствия струился из моего сердца и заполнял всё моё тело. Я откинулся на диван и закрыл глаза.
Глава вторая
«В КОТОРОЙ НИККИ ЧУЕТ НЕЛАДНОЕ И ИЗОБРЕТАЕТ СПОСОБ ДЛЯ ЕГО УСТРАНЕНИЯ»
Когда мы совершали тур с Кораби по Европе, в Италии была пресс-конференция. И эта необыкновенно красивая итальянская журналистка встала и сказала, “Никки, я хочу задать вопрос тебе”. У неё были “рабочие” губы (blow-job lips), гладкие темно-рыжие волосы, и она выглядела точно, как Ракель Уэлч (Raquel Welch — американская киноактриса) в роли Похоти (Lust — воплощение одного из семи смертных грехов) в кинофильме «Bedazzled» (комедия 1967-го года, у нас фильм известен под названием «Ослепленный желаниями»). “Ты благодаришь Господа Бога за то, что он сотворил тебя таким прекрасным?”
“Нет”, ответил я ей. “Я проклинаю его за то, что он сотворил мой член таким маленьким”.
После пресс-конференции она пригласила меня выпить вместе кофе, чтобы мы могли больше поговорить. “Ну, ты знаешь, я женат”, сказал я ей.
“Нет, нет. Просто поговорить”, сказала она, всё ещё выглядя, как Похоть. “Может быть, встретимся завтра”.
“Позвони мне”.
На следующее утро, вместо того, чтобы позвонить мне в номер, она постучала в дверь. Я выполз из кровати, открыл дверь, она ворвалась и мигом сбросила с себя туфли, юбку и обтягивающий свитер. Её тело было просто невероятным: идеальные линии, золотисто-коричневая кожа, каскад волос, как в рекламе шампуня, струился по полным грудям, выпирающим из красного лифчика. Утренний “стояк” натянул мои трусы (My morning wood pushed against my underpants). Она повалила меня на кровать, сказала, “Давай посмотрим, так ли тебя проклял Бог “, и мы начали кувыркаться. Но, как только я собрался её трахнуть, она спросила, “У тебя ведь есть презерватив, правда?”
“Нет, нету”.
“Тогда я сейчас вернусь”, сказала она и скользнула обратно в свою одежду.
Когда она ушла, я на минуту задумался: Что я делаю? Я почти трахнул эту тёлку. Я женат; у меня дети. Трахануть (screwing) эту великолепную итальянку, которая сводит меня с ума от желания — это бесполезная трата времени. Я влез в свою одежду, прошёл через холл в номер Мика и понаблюдал за тем, как она вернулась с презервативом, только дома уже никого не было.
Несколько недель спустя я был в Лондоне со своей женой, Брэнди. Наш звукозаписывающий лейбл устроил для нас вечеринку, полную всяких уродов, вроде лилипутов, акробатов на ходулях и английских рок-звёзд. Внезапно у дверей началось какое-то волнение, и какая-то женщина заорала, “Я не позволю так с собой обращаться. Я представитель прессы”. Это была изнасиловавшая меня журналистка-итальянка. Она протиснулась через охрану и подошла прямо ко мне. “Куда же ты пропал, мать твою?” спросила она. Брэнди повернулась ко мне, и моё лицо покраснело. Я спасался бегством через чёрный ход, а Брэнди гналась за мной, проклиная меня всю дорогу. Той ночью я усвоил важный урок: Если бы я просто трахнул эту итальянку вместо того, чтобы хранить верность, ничего бы этого не случилось.
Так или иначе, к тому моменту мой брак был в полном дерьме (in the gutter). Любовь, которая расцвела из моего воздержания во время создания «Dr. Feelgood», была просто мимолётной страстью, спровоцированной тем фактом, что я едва мог видеться с нею, поэтому я не знал, что она представляет из себя на самом деле. К тому времени, когда мы обнаружили, что мы — не пара (we weren’t right for each other), она уже была беременная нашим первым ребёнком, Ганнером (Gunner). Я утешал себя тем, что проводил как можно больше времени с нашими детьми; она утешала себя тем, что тратила как можно больше моих денег. Вот так, в конечном счёте, я оказался в особняке площадью пятнадцать тысяч квадратных футов (около 1400 кв.м.), полном белого мрамора, кафельных бассейнов и потолков высотой в шестьдесят футов (почти 20 м). Это был какой-то кошмар.
Но я не мог решиться на то, чтобы бросить её, потому что я слишком хорошо помнил, на что была похожа моя жизнь без отца. Так много моего гнева и жестокости, и вероятной причиной, по которой я всегда толкал себя на грань самоуничтожения с помощью наркотиков, было то, что я всё ещё был зол на своего отца за то, что он обрёк меня на неприкаянное, бродячее существование с моей матерью и её многочисленными мужьями. Я вполне справился с этим, находясь в «Motley Crue», но ничто не могло залечить и затянуть эти рубцы. Я не хотел, чтобы трое моих детей росли с такими же ранами.
Когда мы делали запись бонусного мини-альбома (bonus EP) под названием «Quaternary» («Четвёрка») (что означает “власть четырёх” ['the power of four']) с Кораби, я написал песню, которая называлась “Father” (”Отец”), и я просто терял голову от этой музыки, где в припеве я спрашивал, “Отец, где ты?”. Я начал думать, что дыра в моей жизни, вероятно, была зеркальным отражением его жизни, что это, должно быть, очень тяжело для него — знать, что у него есть сын, с которым он не может общаться.
В последний раз я разговаривал со своим отцом в 1981-ом году, когда он фактически отрёкся от меня, и я сменил своё имя. С тех пор прошло более десяти лет. Теперь я сам был отцом, и я думал, что он захочет узнать, что он уже дедушка. Возможно, мы даже могли бы начать восстанавливать взаимные отношения. Теперь, когда мне было тридцать семь, возможно, пришло время, наконец, похоронить юношескую тоску, которая наполняла всю мою жизнь.
Последнее место, где он работал, о котором я знал, была объединённая строительная компания в Сан-Хосе (pool-construction company in San Jose), так что я позвонил в справочную, узнал номер, набрал его и спросил, работает ли всё ещё там Фрэнк Феранна.
“Кто это хочет знать?” спросил голос.
“Я его сын. Я пытаюсь его разыскать”.
“Рэнди?” (Randy)
“Какой Рэнди?”
“Ну, кто бы вы ни были, Фрэнк Феранна умер. Давно уже умер”.
“Подождите”.
“Не звоните сюда больше”.
Они повесили трубку. Я позвонил моей матери в Сиэтл, чтобы выяснить, знает ли она, что случилось с моим отцом. Она утверждала, что он жив. Я попытался вытащить из неё больше подробностей и спросил, говорит ли ей о чём-нибудь имя “Рэнди”, но это было бесполезно. Стихи, которые я написал для песни “Primal Scream” с альбома «Decade of Decadence» постоянно вертелись у меня в голове — “Когда отец был юношей/ Его дом был сущий ад/ А мама так стремилась к совершенству/ Её удел теперь — палата с войлоком обитыми стенами” (”When daddy was a young man/His home was living hell/Mama tried to be so perfect/Now her mind’s a padded cell”) — и мне пришлось повесить трубку прежде, чем я снова начал бы на неё кричать. Я был слишком стар для того, чтобы позволять моей матери постоянно давить на все эти кнопки, которые выводят меня из равновесия, даже если она та самая, кто изначально их туда заложил. Вся моя жизнь всегда была большой тайной, и не было похоже, что в скором будущем она поможет мне её разгадать.
На следующий день Брэнди сказал мне, что она хочет отдохнуть. “Куда мы поедем?” спросил я её. Но я ослышался: она хотела поехать одна. Она об’яснила, что какие-то её подруги отправляются на Гавайи, и она хочет присоединиться к ним, чтобы развеяться (clear her head).
