— Сударыня, — сказал он дрожащим голосом, — сказать по правде, вы ближе знакомы с Васарисом, чем делаете вид.
— Интересно, с чего вы это взяли?
— С его же слов. Васарис мне объявил одну вещь… от вашего имени… Так сказать, заверил.
— Что же именно?
— Вы сами знаете. Это для меня очень важно. Так сказать, вопрос жизни.
— Ничего не понимаю. С Васарисом я не говорила о вас ни слова.
Индрулис чувствовал, что во рту у него пересохло, но удержаться не мог.
— Васарис уверял меня, что вы никогда не выйдете за меня…
Ауксе иронически улыбнулась и пожала плечами.
— Господин Индрулис, — начала было она, но Индрулис схватил ее за руку и заговорил умоляющим голосом:
— Прошу вас, больше ни слова. Я только хотел узнать, говорили ли вы об этом с Васарисом?
— Нет.
— А с кем-нибудь еще?
— С кем бы я стала говорить об этом? Это было бы бестактно и смешно. Но теперь я должна вам сказать…
— Не надо, не надо! — воскликнул Индрулис, вскочил, как ужаленный, поцеловал ей руку и убежал.
Возвращаясь, он бранил себя последними словами за то, что черт дернул его сделать из мухи слона и так бессовестно наврать. В этот момент он глубоко ненавидел Васариса.
Между тем Ауксе была изумлена и смущена. Она чувствовала, что события нарастают. В этот вечер Ауксе долго не ложилась спать, накинула на лампу пестрый платок и мыслями унеслась в прошлое. Ей казалось, что в ее жизни наступает перелом и медленно, медленно надвигается что-то неизбежное…
И она ждала.
Наконец наступило рождество, и Людас Васарис облегченно вздохнул. Он решил провести эти три недели каникул беззаботно, ни о чем не думая. Васарис уже снял комнату в городе, наскоро устроился и теперь мечтал зажить самостоятельно. С Индрулисом они расстались дружески, как подобает старым знакомым, но оба чувствовали, что от искренней дружбы уже ничего не осталось. Об Ауксе ни один из них не упоминал, хотя оба сознавали, что именно в ней кроется причина неприязни, пустившей ростки в их сердцах.
Индрулис не передал Васарису приглашения Ауксе, но Людас сам решил на каникулах встретиться с ней. А пока что, в первый день рождества, он пошел поздравить с веселым праздником госпожу Глауджювене.
Уже в пять часов вечера Васарис звонил у дверей с выгравированной на медной дощечке надписью «Повилас Глауджюс». Открыла ему франтоватая горничная, сказала, что барыня принимает, и проводила в гостиную.
Люция тотчас вышла из соседней комнаты и, увидав Людаса, очень обрадовалась.
— Вот хорошо, что надумали прийти сегодня. Вы уже так давно в Каунасе, — могли бы и раньше вспомнить обо мне.
Да, это были слова Люце, но было в них и нечто незнакомое. Людас тотчас почувствовал себя не в своей тарелке, не зная, как ему держаться — то ли по прежнему — дружески, то ли любезно-официально, на правах старого знакомого? Он ответил в оправдание, что не знал не только ее адреса, но и фамилии. На это она иронически улыбнулась:
— Это правда, я слишком часто меняла вывеску: сегодня Бразгене, завтра Глауджювене, — как тут не запутаться.
«Одну ли вывеску?» — подумал про себя Васарис, а вслух сказал:
— Вывеска, сударыня, означает то или иное содержание. Не скрою, вы очень изменились.
— Конечно, постарела.
— Нет, время, очевидно, не имеет власти над вами. Просто вы какая-то другая. Извините, быть может, я слишком нескромно анализирую вас.
— Поздравляю вас с этим. В прежние времена вы были слишком скромны!
— Значит, и я изменился!
— Несомненно. И скажу откровенно — к лучшему. Так они обменивались банальными фразами, пытаясь разгадать друг друга. Этот шуточный разговор только еще усилил впечатление Людаса, вынесенное им от первой встречи в театре. Ему показалось, что Люция стала светской дамой «mondaine», которая заботится о своей красоте и туалетах, любит весело пожить, не избегает и флирта. Были ли у нее высшие запросы и какова была ее внутренняя, духовная жизнь — он еще не успел разобраться.
Вскоре в гостиную вошел господин Глауджюс. Васарис едва узнал его. В театре тот показался ему много моложе, живей и симпатичней. Теперь Людас увидел крупного, пожилого, тучного господина в темной паре, которая сидела на нем не очень ловко — чуть-чуть узковатые брюки, чуть-чуть широковатый пиджак, чуть-чуть коротковатые рукава придавали ему несколько смешной вид.
Поздоровавшись с гостем, хозяин плюхнулся в кресло, закинул ногу на ногу и, неизвестно почему и для чего, сказал:
— Так, так, так…
Жена презрительно поглядела на него, а Васарис ждал, что он скажет еще.
— Так, — еще раз решительно произнес господин Глауджюс. — Так, значит, сегодня рождество.
— Да, уже рождество, — подтвердил Васарис.
— Так угости нас чем-нибудь, — обратился он к жене. Люция молча вышла из комнаты.
— А вы, я слышал, все по заграницам разъезжали, — обратился Глауджюс к гостю.
— Да, осенью только вернулся, и чувствую себя в Литве почти новичком.
— Где служите?
— Я директор гимназии.
— Директор гимназии, — каким-то неопределенным током, не то изумленно, не то сочувственно протянул Глауджюс.
— Я с самого начала войны и до сих пор не был в Литое. Все меня интересует — и люди, и здешняя жизнь. Вижу, что война уже забывается.
— Да, в Литве войны будто и не было.
— Ну, а как обстоит дело с промышленностью? Есть надежда, что в будущем мы сможем конкурировать с заграницей хоть по некоторым товарам?
— Да, да, сможем.
— Американцы, кажется, построили у нас текстильную фабрику?
— Ничего у них не выйдет.
— Почему?
— Обанкротятся.
— Но почему же?
— Не вытянут.
Спросить еще раз «почему» было бы невежливо, и гость решил переменить тему.
— Вы часто бываете с супругой в театре?
— Она часто, а я только на премьерах.
— Конечно, вы очень заняты. Приятно, все-таки, что в Каунасе такой хороший театр. Увы, я тоже очень редко хожу.
Глауджюс опять, неизвестно почему и для чего, повторил:
— Так, так, так.
К счастью, в этот момент вернулась Люция. Она принесла поднос с бенедиктином и сладостями.
— Сейчас будет кофе. А пока что не выпьем ли по рюмочке?
— Налей, — буркнул муж.
Ничего не сказав, он осушил рюмку и сам наполнил ее снова.
