Однажды вечером, после упомянутого визита к госпоже Глауджювене, когда Васарис уже осознал, что Ауксе восторжествовала в его душе над Люцией, к нему зашел Варненас. Людас подал кофе, и приятели принялись философствовать о поэзии и о жизни.
— Я замечаю, — говорил Варненас, — что твоя поэзия находится на перепутье. В твоих последних стихах и в драме, с которой ты нас познакомил, помимо прежних мотивов горечи и протеста, есть еще налет резиньяции, пессимизма и безнадежности. В этом направлении дальше идти уж некуда. Ты или совсем бросишь писать, или начнешь писать по-другому. Последнее я бы приветствовал.
Васарис, помолчав, ответил:
— Я мог бы и дальше писать в пессимистическом духе, но что толку? Самому противно, поэтому и не пишу. Ты говоришь, я стою на перепутье? Я на перепутье уже давно. Теперь, видимо, скоро этому конец. Сам чувствую, что здесь, в Литве, я приму то или другое решение. Сейчас я переживаю с удвоенной силой то же, что десять или пятнадцать лет назад.
— Ты так хорошо изучил механизм своей души? — пошутил Варненас.
— Еще бы, я стал прямо специалистом по самоанализу.
— Тогда ты должен знать, что сдвинет тебя с мертвой точки.
— Знаю.
— Ну?
— Какое-нибудь неожиданное событие, может быть, душевное потрясение. Возможно, я вообще займусь одной литературной работой. Творчество станет единственной целью моей жизни. Если я поэт, то никем иным быть не могу. Призвание должно определять образ жизни, а не наоборот.
— Конечно, — согласился Варненас, — жизнь должна всегда подчиняться каким-нибудь принципам и стремлениям. Но если ты так думаешь, мне хочется задать вопрос: является ли для тебя этим высшим началом поэзия или ее в свою очередь следует подчинить еще более высокому началу, например, религии. Особенно, если ты уже с ней связан. Тебе понятно, что я имею в виду твою принадлежность к духовенству?
— Никогда, никогда! — воскликнул Васарис. — Главное для меня это то, что позволяет мне совершенствоваться и плодотворно употреблять свои способности и силы. Все остальное — только ненужные путы, и оберегать их можно только из суеверия.
Варненас улыбнулся:
— Ты повторяешь слова Ауксе Гражулите, уж не заразился ли ты ее взглядами?
— Извини, но если Ауксе почерпнула их из моей драмы, то они мои. К тому же, они коренятся не только в моей драме, но во всей моей жизни.
— Ну, не злись, я тебя не обвиняю в плагиате. А ты вспомни упреки Мяшкенаса: как знать, какой жизненный принцип плодотворен и какой бесплоден?
Васарис пренебрежительно махнул рукой:
— Мяшкенас, конечно, имел в виду метафизические основы: нерушимость клятвы и прочее. Что же главное? Это опыт, практика, очевидность результатов. Вот что главнее! Стань медиком, но если увидишь, что ты мясник, то брось лечить, потому что это только во вред людям. Так же вышло и с моим священством. Какая тут метафизика!
— Знаешь что, брат, — начал Варненас, видимо, всерьез решивший дать отпор. — Все это хорошо в теории, но в жизни такой крайний индивидуализм может привести к сущему хаосу. Если мы будем попирать свои обеты, забросим свои обязанности, начнем метаться от одного к другому — то ничего хорошего не сделаем. Вспомни, что человеку свойственно обманываться и потакать своим слабостям. Стремясь жить полной жизнью, он фактически ищет преходящего счастья и наслаждения. Смотри, как бы тебя не объявили гедонистом.
— Ты меня считаешь таким?
— Нет, я говорю вообще.
— А я говорю отнюдь не вообще. Пусть каждый заглянет в себя. Все эти жизненные теории могут быть весьма относительны. Что касается меня, то я спокоен. Я все взвесил, я много думал и страдал, итог моей жизни для меня очевиден. Мне такой индивидуализм по вкусу.
— Значит, ты не только релятивист, ты индивидуалист даже в применении принципов?
— Несомненно. Говоришь, меня объявят гедонистом? Меня мало трогает, кем меня объявят. Наконец существуют разные виды наслаждения: одному приятно вкусно есть, пьянствовать, бездельничать, целовать красавиц; другому — иметь чистую совесть, обрести душевную гармонию, избавиться от парализующих противоречий. Кто не видит разницы между этими видами наслаждений, пусть думает обо мне, что хочет, а кто видит, пусть судит меня по моим делам.
Варненасу нравилось, что его приятель говорит в таком резком, даже вызывающем тоне и, кажется, готов на решительные действия. Поэтому, как уже часто бывало, он и теперь, заканчивая спор, сказал:
— Хорошо! Допустим, что ты рассуждаешь правильно. Тогда чего же ты ждешь? Делай, как считаешь нужным, и чем скорее, тем лучше.
Но Васарис заявил:
— Нет.
— Комедиант! — возмутился Варненас, — то ты доказываешь, что твою жизнь должны формировать художественные склонности и устремления, то собираешься коснеть в рамках, не дающих простора этим устремлениям.
— В жизни художника, — пояснил поэт, — все совершается само собой. Насильственным путем здесь ничего не добьешься, скорее испортишь дело. Придет время, жизнь сама подскажет как поступить.
После таких разговоров Варненас приходил к выводу, что его приятель стал неисправимым софистом, что различного рода соображения и размышления мешают ему прийти к окончательному решению, и он стал придумывать, как бы вывести поэта из этого состояния.
Когда Варненас собрался уходить, Васарис сказал, будто ему это только что пришло в голову:
— Знаешь, Пятрас, помоги мне еще раз встретиться с Ауксе Гражулите. После того вечера мы расстались ни тепло, ни холодно, и мне до сих пор не удалось с ней поговорить. Одному идти к ней неловко, мы слишком мало знакомы.
— Я тоже редко ее вижу и у них не бываю. Но попытаюсь что-нибудь придумать. Какое сегодня число? 29 декабря? А что если мы где-нибудь вместе встретим Новый год?
— Это было бы замечательно.
— Может быть, соберемся у Индрулиса? У него теперь стало просторнее.
— Ни в коем случае. Хорошо бы вообще обойтись без него.
— Даже так? Откуда такая вражда?
— Можешь думать об этом, что хочешь, но встречу организуй.
— Ладно, позабочусь. До свидания.
Друзья расстались довольные проведенным вечером и друг другом. Васарис радовался скорой встрече с Ауксе, а Варненас тому, что организует литературно-музыкальный вечер в канун Нового года.
На другой день Варненас позвонил Ауксе будто бы для того, чтобы спросить, где и как она намеревается встретить Новый год. Оказалось, что она еще твердо не решила, Может быть, пойдет в оперу или к знакомым, а скорей всего останется дома и будет играть Шопена либо Дебюсси. Думала пригласить кого-нибудь, но, вероятно, в этот вечер все будут заняты.
— Вот и отлично, — обрадовался Варненас. — Мы с Васарисом сговорились собрать маленькую теплую компанию и провести вечер, слушая музыку и стихи. Вопрос только — где? У меня пианино уж увезли.
— Это не проблема: у нас большая квартира, мы с папой будем искренне рады гостям. Так кого же пригласить?
Решили позвать еще несколько человек, по большей части тех же, кто был на литературном вечере у Варненаса. Обещали прийти поэт Кальнюс, композитор Айдужис, артистка Лапялите, редактор журнала «Луч» Карклис и еще две барышни, — все люди молодые и компанейские. Старик Гражулис, боясь, что ему будет скучно с молодежью, пригласил двух гостей постарше. Компания обещала быть веселой и разнообразной.
