план.
— Ты поэт, — сказал он, — тебе нужны новые впечатления, а ты еще нигде не бывал, ничего не видел. У меня в этом году последние каникулы. Давай съездим в Вильнюс. Сделаем остановку в Каунасе, а на обратном пути завернем в Тракай. Увидим много достопамятных мест. Мне эта поездка интересна, как любителю истории, а тебя она обогатит новыми мыслями и чувствами. Получишь много впечатлений, тем для стихов.
Предложение это Васарис принял с неподдельным восторгом. Он и железной дороги никогда не видел, а тут тебе поездка в Вильнюс! Побывать на Тракайском озере, возле замка, который воспел такими звучными стихами Майронис! Увидеть гору Гедиминаса, Острую Браму и многие другие памятники великого города! Людасу и во сне не снилось такое счастье. Они условились провести две недели у родных, затем Васарис должен был заехать за Йонелайтисом, чтобы немедленно отправиться в путь.
Выехав домой, Васарис стал рисовать в воображении чудные картины этого путешествия. Все больше расширялся круг предстоящих радостей, захватывая и две недели ожидания и не только их: в минуты воспоминаний и сокровенных мечтаний перед ним вновь вставал образ прекрасной соседки.
Дома он с первых же дней стал навещать Заревую гору. Воспоминания о прошлом лете, прежние мысли и чувства обступили его, как долгожданного гостя. Его истосковавшийся взор скользил по широким просторам поверх полей, деревьев и усадеб, туда, к синеющей дали, где тянулась узкая полоска бора и за рощей смутно виднелись палаты и сады неведомого края.
Однажды тихим вечером он, как обычно, сидел на пригорке и глядел на закат. В этот вечер воспоминания о прошлом лете захватили его с небывалой силой. Последний приезд Люце, проведенные здесь вместе с нею минуты он переживал, как и тогда. В ушах неумолчно звучал милый, ласковый голос: «Не забывай меня, Павасарелис, я буду очень скучать по тебе…»
Ему казалось, что они вдвоем мчатся в грохочущем поезде среди множества незнакомых людей, потом стоят на вершине горы Гедиминаса и любуются Вильнюсом, потом катаются на лодке по Тракайскому озеру и бродят по острову среди развалин замка.
И сразу же он вспомнил письмо Радастинаса, слова ректора, вспомнил о своем посвящении, о тонзуре и решении покончить с прошлым. Мечты разлетелись, печаль волной хлынула в сердце, и он увидел на западе вместо солнца только несколько розовых тучек. Направо таинственно темнела роща, на юге уже подымался белесый туман.
— Пора и домой, — сказал он про себя, спускаясь с пригорка. — Все мои мечтания — сплошная чепуха. Пора наконец отвыкать от них. Кончено и кончено. Съезжу в Вильнюс, потом навещу товарищей, — все каникулы меня не будет дома. Для поездки в Клевишкис не найдется ни повода, ни времени. Дома проведу только последнюю неделю каникул. В нынешнем году она, вероятно, и не приедет за грушами. Да и с какой бы стати. Конечно, не приедет: она гордая, злопамятная…
Итак, поездка в Вильнюс — самый подходящий способ прекратить опасное знакомство. До следующих каникул пройдет два года разлуки. За это время многое забудется. Возможно, Люце выйдет замуж, уедет куда-нибудь и ему больше не будет грозить опасность.
Быстро пролетели две недели, и Людас отправился к Йонелайтису. Все получалось как нельзя лучше. Оказалось, что товарищ уговорил ехать и Касайтиса, который прибыл в один день с Васарисом.
— Ну, приятели, — сказал Йонелайтис, — в экскурсию-то мы съездим, и удачно… Вот только что скажет ректор, если узнает? Ведь духовенству путешествия не рекомендуются: qui saepe peregrinantur, raro sanctificantur[76]. Не случилось бы и с нами, как с Радастинасом.
— Мы ведь не к девкам едем! — воскликнул Касайтис, любивший прибегать иногда к сильным выражениям.
— Много ли мы путешествуем, — сказал Васарис. — Я вообще впервые сяду в поезд.
Успокоился и Йонелайтис.
— В конце концов, если что и скажет, ответим, что задумали поклониться чудотворной Остробрамской богоматери. Хоть это и полуправда, а все-таки не ложь.
Погостили несколько дней у Йонелайтиса, и в одно прекрасное утро все трое уже сидели в поезде и мчались по направлению к Каунасу. Настроение у всех было отличное. Чувствовали они себя, как вырвавшиеся из клетки птицы. Особенно радовался Васарис, который помимо естественного удовольствия от поездки видел в ней и некий нравственный подвиг — он старался избежать опасной встречи с родственницей клевишкского настоятеля.
Йонелайтис не впервые ехал по железной дороге и, как человек бывалый, порассказал много разных историй. Зашла речь о женщинах. В поездах, говорил он, попадаются всякие, особенно если нелитовки. Очень вольно держатся. Бывают такие нахалки — из желания подшутить над духовным лицом ведут себя так, словно его и нет. Тут он рассказал один случай. Пришлось ему как-то сидеть в купе с двумя барыньками. Одна из них откупоривала бутылку лимонада и брызнула на подругу, а та, будто стараясь стряхнуть капли, так высоко задрала юбку, что Йонелайтис вынужден был выскочить в коридор под веселый хохот срамниц.
— Должно быть, хотели выжить меня из купе, вот и пустили в ход такой странный маневр, — закончил он свой рассказ.
— Не думаю. Ты ведь им ничего дурного не сделал, — усомнился Васарис.
— Есть же люди, которым неприятно видеть ксендзов, и они всегда стараются отделаться от них. Как походишь, брат, в сутане, так не раз почувствуешь себя отвергнутым людьми и жизнью без всякой иной причины, без всякой вины.
Эти слова Йонелайтиса поразили Васариса. Он никогда не думал, что кто-нибудь может невзлюбить ксендза лишь за то, что он ксендз. Это ему показалось очень обидным, оскорбительным и несправедливым. Ему было неприятно, что в их купе не сел ни один пассажир. Он уже готов был подозревать каждого незнакомого человека в том, что тот сторонится его или хочет от него отделаться.
От Каунаса до Вильнюса ехать было еще интереснее, хотя и не так удобно. Народу в вагон набралось много, так что не удавалось откровенно делиться мыслями и впечатлениями. Васарис почти всю дорогу стоял в коридоре у окна и смотрел на проносившиеся мимо картины. И взгляд и мысли его скользили с предмета на предмет, он отдался убаюкивающему однообразному постукиванию колес, и никакие заботы не омрачали его настроения. Широкий простор всегда-то производил на него впечатление, и теперь он от души наслаждался этой подлинной, всеохватывающей ширью. После стесняющего физически и морально семинарского режима простор пробудил в нем не только чувство гордости и свободы, но и упорство и сопротивляемость. Он изумлялся захватывающей быстроте движения, глядя на уносившиеся назад с гудением телеграфные столбы, выбегавшие друг из-за друга деревья, менявшиеся местами дальние крестьянские усадьбы и холмы, и душа его расправлялась, смелее становились желания, крепли еще самому неведомые, едва начинавшие проявляться силы.
В Вильнюс они приехали вечером. Нервозная вокзальная обстановка, сутолока большого города с самого начала взбудоражила их. Взяв свои чемоданчики, они пешком направились между рядами зазывающих извозчиков к Острой Браме. Приблизившись к святыне, семинаристы заранее сняли шапки, и, когда миновали арку ворот, их охватило чувство благоговения и страха. Они увидели наверху часовню и красный огонек лампады, вдоль стен тянулись вереницы коленопреклоненных людей, — и все трое так же опустились на колени помолиться чудотворной литовской божьей матери. Улица здесь была вымощена торцами, поэтому ни пешеходы, ни экипажи не производили шума. Все шли мимо этого места тихо, с обнаженными головами. Вероятно, многие слышали устрашающие легенды о том, как бог порою карал тех, кто не поклонился его матери: как одному немцу разбил голову о стену, одному еврею повернул голову назад лицом или как лишил зрения дурного католика за то, что тот засмеялся, поглядев на образ.
Они сняли номер в гостинице, где, по словам Йонелайтиса, обычно останавливались духовные лица. После ужина еще походили по городу, а когда вернулись на ночлег, время было позднее. Чувствовали они себя утомленными, но были довольны первыми вильнюсскими впечатлениями. Улегшись, долго еще разговаривали и обсуждали планы на завтра.
На другой день семинаристы осмотрели много достопримечательностей города. Ни один из них не мог в полную меру оценить значение этих мест для литовского народа, но патриотическое чувство, сознание того, что они увидели колыбель величия своей нации, светоч культуры родного края, возмещали недостаток научных знаний. Они гордились красотой и славой этого города и в то же время печалились оттого, что так
