от жизни свою долю счастья.
Баронессу растрогала его покорность судьбе, его отказ от дальнейших надежд. Но она подумала также, что он, вероятнее всего, заблуждается, потому что не знает соотношения между своими душевными силами и властью внешних воздействий.
«Если этот молодой ксендз, — думала она, — с такими идеальными представлениями о священстве, с таким чистым сердцем и такой уязвимой совестью все-таки не мог преодолеть влечения к миру, — значит, его призвание не в служении алтарю, а в чем-то ином. Он за короткое время убедился, что мог бы получить от жизни свою долю счастья. Это убеждение не останется без последствий. А если этот мальчик в сутане еще обладает талантом, он рано или поздно отыщет правильный путь. Но я не стану разбивать его иллюзий. Пусть все идет своим чередом».
Васарису пора было идти, но он все чего-то ожидал, не решался подняться. Баронесса рассказывала ему о заграничных городах и курортах, в которых она бывала и собиралась прожить будущую зиму. Она говорила об их богатстве, о развлечениях и комфорте, которыми пользуются собирающиеся там со всего света сливки аристократии и мира искусств. Живое воображение священника-поэта рисовало волшебно- яркие картины и романтические приключения. Какое эго счастье — хоть раз в жизни побродить с этой прекрасной женщиной по берегу лазурного моря, под стройными широколистыми пальмами или потолкаться по высоким зеркальным залам под звуки музыки, при свете вечерних огней…
Баронесса, видимо, угадав, о чем он мечтает, взяла его за руку, улыбнулась и добавила:
— Так-то, милый друг. Я, кажется, говорила вам, что искусство широко, как сама жизнь, а жизнь многообразна и увлекательна. Жизнь дает самый богатый материал для искусства. Если вы хотите стать писателем — узнавайте и изучайте жизнь. Никакие книги, никакие рассказы не заменят реальности. Ваша судьба зависит от вашей решимости, от вашей смелости.
Он поднялся уходить. Баронесса протянула ему руку и вдруг, точно в каком-то порыве, привлекла его к себе и поцеловала. Васарис принял этот внезапный порыв за проявление безрассудного чувства, и сердце его затопила волна счастья.
Вернувшись в гостиную, баронесса говорила:
— Если в наше время еще можно встретить доверчивость, невинные надежды и чистую романтику, то прежде всего у молодых ксендзов. Наш милейший ксендз Васарис как раз из таких. Ах, если бы вы видели, как слушал он мои рассказы о больших городах и курортах! Он воображает, что эти скучные, банальные места — сущее Эльдорадо!
—
—
— А все же я провела с ним несколько приятных часов. Это доказывает, что у него есть шансы на успех, — заявила баронесса.
Слова ее заинтересовали Козинского, но баронесса больше не захотела говорить на эту тему.
Ксендз Васарис уносил с собой множество вызванных рассказами баронессы картин и ее внезапный поцелуй. и волнующую надежду, что вновь вернется весна, а вместе с ней вернется в его унылую жизнь просвет, которого он теперь лишился.
В этот вечер Васарис особенно мучительно ощутил контраст между тем, что он изведал в барской усадьбе и своим домашним житьем-бытьем. Там был комфорт, уютное тепло, интересные и по-своему живущие и думающие люди, а здесь — две холодные, пустые комнатенки, толстокожий скряга-настоятель, чужой загадочный Рамутис, дура Юле и тяжелые обязанности ксендза, которые ежедневно доставляют ему множество забот и никакого удовлетворения.
В доме настоятеля уже было известно, что хозяева имения собираются уезжать. За ужином Платунас метнул взгляд на Васариса и спросил:
— Так когда уезжают Райнакисы?
— В понедельник утром.
— Вы, конечно, ходили прощаться?
— Да. Недавно вернулся оттуда.
— Гм… Подружились!..
Васарис не ответил. После нескольких минут напряженного молчания снова заговорил настоятель:
— А я все думал, что эта дружба до добра не доведет.
— Почему вы так думали, ксендз настоятель? — спросил Васарис, чувствуя, что на него нападают, и решив упорно обороняться.
Настоятель язвительно усмехнулся.
— Не в укор вам будь сказано, но я должен заметить, что пребывание молодого ксендза в обществе мирян, где, помимо прочего, находятся молодые женщины небезупречной репутации,
— Однако вы говорите именно в укор мне. А женщина небезупречной репутации — это, по-вашему, вероятно, госпожа баронесса. Я должен сказать, что ничего дурного там не замечал… — Здесь он вспомнил поцелуй баронессы и услыхал возмущенный голос своей совести.
— Вы совсем недавно сошли с семинарской скамьи, а беретесь судить о людях. И вообще вы из ранних, ксенженька, вот что я вам хочу сказать! Молодым ксендзам следует держаться общества своих собратьев, а не мирян, к тому же и некатоликов!
Если бы не последние слова, возможно, Васарис и промолчал бы в ответ на эту нотацию.
— Извините, ксендз настоятель, — начал он, стараясь не горячиться, — но ваш совет держаться общества своих собратьев решительно не имеет смысла. Припомните, пожалуйста, как вы меня приняли в свое общество? Вы приняли меня, как своего врага… вы не сказали мне ни одного доброго слова. Вы меня потчевали одними саркастическими, презрительными замечаниями. И где я должен был искать вашего общества? В поле, в риге или в лавке? А эти, как вы говорите, люди с сомнительной репутацией проявили ко мне действительно добрые чувства. От них я видел только хорошее. Если я и ошибаюсь, вы все равно не имеете права попрекать меня ими.
Настоятель не поверил своим ушам, когда услыхал ответ Васариса. Он сразу остыл, встретив такое упорное сопротивление, но, вставая из-за стола, добавил:
— Вступать в споры с вами я не намерен. Я выполнил свой долг — предостерег вас, а там как знаете!.. Что посеешь, то и пожнешь…
Ксендз Рамутис слышал этот спор и после ужина, когда они с Васарисом возвращались к себе, стал осторожно расспрашивать его о взаимоотношениях с настоятелем, о хозяевах имения и разных частностях калнинского быта. Он зашел к Васарису, незаметно оглядел его книги и картины. Отвлекшись от темы, спросил: читал ли он такие-то и такие-то труды. Потом они заговорили о семинарских годах. И тут опять Рамутис заинтересовался, как Васарис учился, с кем дружил, чем занимался во время каникул, куда ездил, у кого гостил.
Высказывания его и вопросы были осторожные, деликатные, ненавязчивые. Но Васарис не был расположен к исповедям и признаниям, так что интерес, проявленный ксендзом Рамутисом, показался ему подозрительным. «Хочет проверить меня, — подумал он, — а может, просто шпионит: такие святоши часто способны на это. Или решил поставить мне духовный диагноз, а потом начнет лечить». За какую-нибудь неделю его необъяснимая антипатия к старшему коллеге изрядно окрепла, хотя Васарис не хотел признаться себе в этом.
Они поговорили еще немного, и Рамутис ушел, а Васарис провел остаток дня в воспоминаниях об усадьбе, обо всем что он там пережил. Но когда в его памяти вновь ожила сцена прощания с баронессой и ее поцелуй, совесть его заговорила голосом богослова. Был ли это грех, и какой? Ведь завтра он должен принимать прихожан с исповедью, приобщать их, служить обедню. Если он сделает это, то тяжко согрешит. Совершение этих таинств будет святотатством, и он падет в страшную бездну греха. Этот вопрос встал перед ним еще после бала, когда баронесса впервые поцеловала его. Но тогда ему было легко решить, что поцелуй этот не был греховным, потому что он почти не почувствовал, как это произошло: ни его воля, ни помыслы не участвовали в нем. Но теперь все было по-иному. Он почти предвидел этот поцелуй, он желал
