его, он сам поцеловал баронессу и испытал при этом величайшее наслаждение. Следовательно, это был
Он перелистывал главу руководства по нравственному богословию, в которой речь идет о поцелуях и их категориях, и усердно перечитывал ее. Сам по себе поцелуй этот не был бы большим грехом, если бы не два отягчающих обстоятельства: он — священник, она — замужняя женщина. Однако обстоятельно рассмотрев вопрос об участии воли, помыслов, о наличии свободного согласия и страсти, он пришел к заключению, что не совершил смертного греха. Конечно, надо рассказать об этом казусе на исповеди и предоставить окончательное разрешение его духовнику, но вот к кому же пойти с исповедью? К настоятелю или к Рамутису? И тот и другой сразу поймут, что речь идет о баронессе, и вообразят бог знает что… А настоятель от души позлорадствует, узнав такую «пикантную» новость.
В конце концов несчастный ксендз Васарис порешил так: в виду того, что поцелуй этот был только
Впоследствии Васарис сам смеялся над своими ребяческими уловками, увертками и тревогами. Но тогда он был только что выпущенным из семинарии богословом и не знал еще, как трудно примирять мертвую букву закона с живыми движениями человеческого сердца.
В воскресенье он еще раз увидел госпожу Райнакене в костеле. Была его очередь служить обедню. Запевая «Asperges me»[139], он обернулся кропить святой водой молящихся и увидел ее на обычном месте в пресбитерии, недалеко от двери в ризницу. Она, как всегда, была очень элегантно одета, с дорогим мехом на шее и в костеле одна лишь выделялась своим аристократическим видом. Прихожане больше глядели на нее, чем на ксендза.
Хотя настоятель и считал баронессу женщиной с сомнительной репутацией, но каждый раз, когда служил обедню, кропил ее отдельно, приостанавливаясь и предназначая ей одной осторожный взмах кропила. Она крестилась при этом, а настоятель, кивнув головой, шел дальше, обдавая головы молящихся струями воды. Прихожанам очень нравилось такое почтительное внимание к барыне, все ждали этого момента и сами проникались почтением. После, видя скачущую верхом баронессу, они не возмущались, а просто рассматривали это как барскую прихоть и баловство.
Ксендз Васарис никогда не кропил баронессу отдельно, и она всегда крестилась вместе со всеми молящимися. И в это последнее воскресенье она перекрестилась, не глядя на него, с серьезным, сосредоточенным видом. Васарис не встретил ее взгляда, даже когда раз незаметно взглянул на нее от алтаря. Ему было приятно, что она держалась так серьезно и бесстрастно, ибо в таком месте поистине не должно существовать ни знакомств, ни мирских воспоминаний. Он уже не отвлекался и спокойно вел службу до самого конца.
Больше Васарис не видел баронессы. После обедни, когда он шел к настоятелю завтракать, в костеле ее уже не было.
В понедельник днем Васарис вышел погулять. Подморозило, за ночь выпала пороша. Испещренный пятнами снега парк с черными голыми деревьями казался некрасивым, унылым. Окна дома были закрыты ставнями. При виде их у ксендза сжалось от тоски сердце. Он понял, что баронессы здесь уже нет.
Он пошел по дороге и увидел на подмерзшей грязи широкие и глубокие следы колес, ведущие от ворот. «Здесь она проехала», — подумал он, глядя на эти колеи в густой грязи.
Он хотел пойти дальше, но из-за туч выглянуло солнце, и дорога стала непроходимой.
Васарис повернул обратно, пошатываясь и с трудом волоча облипшие грязью ноги.
Теперь для ксендза Васариса потянулась тяжелая, томительная пора — хмурые, серые осенние дни и долгие, темные вечера. Начался рождественский пост. С приближением рождества работы в костеле прибавилось, но к обеду всегда управлялись со всеми делами. Погода испортилась, приходилось часто ездить к больным. Тем не менее у Васариса оставалось достаточно досуга. После отъезда баронессы он долгое время не мог ни за что приняться. Чтение, и то не клеилось. Он не был в состоянии и полчаса спокойно усидеть за столом. Не находя себе места, он метался из угла в угол, точно подстегиваемый чувством тревоги. Он ни о чем не думал и только повторял в памяти слова капеллана Лайбиса или баронессы, или шлавантского батюшки. Повторял наобум, без всякой логической связи, без всякой последовательности. Иногда же принимался мечтать, воображал себя в самых разнообразных условиях, рисовал свое будущее в свете различных идеалов.
Он видел себя образцовым ксендзом в каком-нибудь захолустном приходе, где живут одни добропорядочные, честные и трезвые люди. Но чаще он мечтал о своих будущих литературных победах, о произведениях, которые напишет, и как благодаря этому вырастет в глазах баронессы. Любил иногда вообразить, что он уже не ксендз и переселился в те чудные края, о которых рассказывала баронесса. Там он чувствовал себя точно в сказке, там его не связывали никакие обыденные, житейские дела.
Единственный человек, который теперь интересовался им и незаметно изучал его, был ксендз Рамутис. Васарис совершенно правильно угадал, что его коллега хочет узнать его и сделать прогноз его душевной жизни. Рамутис был в семинарии формарием, поэтому всегда был готов наблюдать за младшими собратьями и умел делать это осторожно, стараясь в то же время исправлять их недостатки и помочь там, где требовалось его содействие.
Рамутис читал все стихи Васариса и составил по ним довольно верное представление о молодом поэте. Поэтому он был доволен, попав в один приход с Васарисом. Рамутис предчувствовал, что будет здесь полезен, и с первого же дня убедился в этом. Когда же он узнал о том, что Васарис познакомился с помещиками, часто бывает у них, пользуется их библиотекой, а особенно когда сам увидел баронессу, то понял, что его коллеге угрожает большая опасность. Странное поведение Васариса после отъезда баронессы служило вернейшим подтверждением его догадки. Ксендз Рамутис решил действовать и теперь только ждал, когда его товарищ успокоится и будет более расположен к принятию духовной помощи.
Действительно, через некоторое время Васарис успокоился. Он опять стал много читать и однажды решил сходить в усадьбу за книгами. Экономка ввела его в пустой нетопленный дом, отворила ставни в библиотеке, и он остался один в холодной мрачной комнате. Диван был покрыт холщовым чехлом, на столе лежал серый слой пыли. Ксендз едва мог убедить себя, что каких-нибудь две недели тому назад в этой самой комнате было хорошо и уютно и что здесь он провел столько блаженных минут, слушая беспечные речи баронессы. Васарис взял несколько книг и пошел домой. Он увидел, как изменилась атмосфера его любимой комнаты, и словно холодный туман застлал впечатления такого недавнего прошлого. Впервые баронесса показалась ему далекой и недоступной.
Когда он успокоился, его снова потянуло к писанию стихов. После посещения библиотеки воспоминания об усадьбе стали видеться ему в известной перспективе, отдаляться в силу жестокой необходимости, покрываться пылью прошлого, приобретать полуреальный, полуфантастический оттенок. Воображение священника-поэта свободнее обращалось к переживаниям полуреального минувшего, чем к реальности настоящего. Тщетно восторгался он дерзновениями Тетмайера, искренностью и выразительностью его лирики, не только передающей пластический образ, но и проникающей в глубины мыслей и чувств. Едва взялся он за перо, и сразу понял, что никогда не сможет писать так. Права была баронесса: ему недоставало материала, недоставало непосредственности восприятий. Все-таки он постоянно чувствовал себя ксендзом. И в семинарии и теперь он стыдился открыто писать о любви и женщине.
Но он стыдился и кропать псевдолюбовные стишки, как это делали до него другие поэты из духовенства, прикрываясь «сестрицами», «девицами» в стиле народных песен, и слащавым, чувствительным идеализмом. Нет, Васарису все же хотелось писать о любви, о женщине. Тогда он стал искать косвенных способов выражения своих лирических чувств, и в его воображении возник, а быть может, только воскрес, образ далекой недоступной Незнакомки — той Незнакомки, которую он, еще будучи семинаристом, созерцал во время богослужений в соборе, так и не узнав, кто она.
Теперь в этом образе сосредоточивалось все, что он изведал в общении с Люце, а затем с баронессой. Теперь и Люце и баронесса стали для него далекими, образы их скрывались под пылью прошлого, во мгле нереальности. Барский дом казался ему теперь высоким таинственным замком, южные
