Она приблизилась к дереву, осторожно опустила на землю бидончики и прислонилась к шершавому стволу. Садиться нельзя ни в коем разе, с зимы еще усвоила. Чуть опереться — можно, ненадолго только, иначе не заметишь, как сползешь. Дядя Леша говорит: «То-то и оно, что дистрофия. Коварная вещь».
Анна Семеновна, доктор, сказала вчера маме: «Не стану обманывать, Мария Игнатьевна. Алексей Родионович обречен. Третья степень, алиментарная дистрофия. Запущенная, притом. Ему и больница уже не спасение. Извините за откровенность».
Мама извинила, конечно. У докторши у самой цинготные пятна на лице. И все признаки истощения.
Ужасно не хотелось отрываться от дерева. Стояла бы так, надежную чувствуя опору, подставив лицо майскому солнцу.
В первый учебный день вдруг ударил мороз, ночью все лужи застеклились, потом температура опять полезла вверх, тепло.
«Еще минуту, одну минуточку постою и пойду», — окончательно решила Таня.
— Ты чего тут дремлешь? — разбудил ее голос Борьки Воронца.
Она отлипла от дерева, сказала независимо:
— Я загораю.
— А мы акацией питаемся, — как бы приглашая к своему столу, сообщил Борька.
Коля Маленький, конечно, был при нем. Покивал, жмурясь: «Вкуснотища!»
Борька поднес руку и разжал пальцы. На ладони теснились желтые «цыплята».
— Угощайся.
Таня вежливо взяла один цветочек.
— Мировая штука! — похвалил Борька. — Бери, не стесняйся. Тут ее дополна.
Весной 42-го объели всю акацию. С той блокадной поры она и на цветет на Васильевском острове.
— Пойду, — сказала Таня.
Борька и Коля вызвались проводить и взяли по бидончику.
Центральный сквер Большого проспекта вскапывали под огороды. Ребята шли по тротуару, мимо домов.
Плакаты и листовки на круглых афишных тумбах призывали всех ленинградцев — «На огороды!» С пятнадцати соток можно, как подсчитали ученые, собрать капусты, лука, моркови и всяких иных овощей для всей семьи на целый год.
— Мы с мамой прямо под окнами огород завели, — сообщил Коля Маленький.
Как ни странно, за военные месяцы он здорово подрос: рукава демисезонного пальто на полвершка не доходили до запястий, а нижняя пола складками топорщилась намного выше колен. Таня и за собою замечала, что довоенные вещи стали ей коротки, хотя и болтались на плечах, как на вешалке. Зато красный берет с хвостиком — в самый раз, а раньше был великоват.
— И чего посадили? — полюбопытствовал Борька.
— Пока ничего. Семена достаем.
— Какой же это огород? Все равно, что… — Борька поискал убедительное сравнение, — вон — «буфет». А буфета давно нет! Одно название сохранилось.
Над заколоченными витринами встречалось много бессмысленных, ложных вывесок: «Гастроном», «Молочные продукты», «Мясо, зелень, дичь»…
Коля признался с сожалением:
— Ни разу не ел в буфете.
— Буфет — что, — с превосходством бывалого человека заговорил Борька. — Когда дядька- пограничник с Памира приезжал, мы с ним обошли все заведения общепита!
Таня не поверила:
— Все-все?
И начали вспоминать, какие до войны были заведения общественного питания. Столовые, фабрики- кухни, кафе, кафетерии, американки, закусочные, чайные, буфеты.
— «Бутербродную» и «Пельменную» забыли? На Невском.
Кто о них помнил? Всего-то по одной на весь Ленинград.
— А рестораны? Мы с дядькой в «Квисисане»… Таня и Коля даже остановились. Борька — в ресторане? И что за странное имя — «Квисисана»?
Борька и сам засомневался, но, подумав, подтвердил:
— Точно, «Квисисана». На Невском проспекте. Между «Кавказским» и «Бристолем».
Коля с восхищением смотрел на своего командира и кумира.
«Кавказский» без объяснения понятно. «Бристоль» — похоже на город во Франции. А — «Квисисана»?
Мимо проехала газогенераторная машина, тарахтя и чихая.
— Как простуженная собака, — сострил Борька, и нерасшифрованная «Квисисана» вылетела у всех из головы.
Попрощались у подъезда.
— Если что, мы — пожалуйста, — сказал Борька. Коля Маленький подтвердил всегдашнюю готовность помочь:
— Ага.
Таня вошла в подъезд — и хоть сразу зови на выручку. На две ступеньки взобралась, а дальше — ни в какую, отказали ноги.
Она выждала, поднакопила силы — ничего не дало. Ноги будто ватные, чужие. Таня чуть не заплакала. Что же делать?
Попыталась руками переставить, подняла ногу на следующую ступеньку, отпустила. Не почувствовала опоры, невозможно идти. И сколько же времени понадобится, чтоб таким манером лестничный марш одолеть, все тринадцать ступенек!
«Мне надо, очень!» — взмолилась Таня, мысленно обращаясь к неприступной лестнице и непослушным ногам.
Тщетно. Не разжалобить, не уговорить.
В подъезде было прохладно и тихо. Так тихо, что с улицы, через неплотно закрытую входную дверь доносился размеренный стук метронома. Или то из квартиры слышалось, до громкоговорителя на кухне напрямую всего несколько метров…
— Да что же это! — Таня возмутилась, накричала на лестницу, на себя самое: — Там больные лежат! Мама и дядя Леша. Я несу им обед. Мне очень, очень нужно, срочно. Я должна!
И только она мысленно произнесла: «Я должна!» — как от волшебного заклинания, сказочного пароля, мгновенно свершилось чудо. По ногам пробежал электрический ток, и от бедра до ступни восстановилась живая связь.
— Я должна, — уже спокойно и уверенно произнесла вслух Таня, и ноги не посмели ослушаться.
— Иди, доча, иди, — торопила мама. — Сама управлюсь. Видишь, на кухню приползла, значит, смогу без твоего участия.
Таня понимала, что мама поест без нее, а дядю Лешу надо кормить из ложечки, что уже скоро четыре часа дня, а он голодный с утра. Кружка чая без заварки, правда, с сахаром, не завтрак. Хлеб, даже размоченный, не проходит через дядино горло. Несколько ложек супа, смешанного с кашей, с трудом заглатывает, а потом страдает от болей в животе.
В шутку, всерьез ли сказал:
— Снабженцам нельзя залеживаться и ворон ловить. Других учил и сам так жил, ан взял и нарушил
