большого формата. Значит, они грамотные, подумал я, это удивило и обеспокоило меня. Что за книга? В голове роились странные предположения, если не фантазии. Принесенный том оказался географическим атласом. Человек смочил пальцы слюной и стал перевертывать страницу за страницей.
— Говорит показать твой дом, господин, — перевел Ромилей.
— Что ж, это разумно. — Я стал на колени, нашел карту Северной Америки, с помощью увеличительного стекла отыскал на ней Данбери в штате Коннектикут и показал свой паспорт. Бритоголовые женщины смеялись над моей неуклюжей позой, тучностью и нервным, искаженным гримасой лицом.
Мое лицо иногда выглядит таким же большим, как тельце младенца, выражение постоянно меняется. Оно то задумчивое, то печальное, то вызывающее. Чаще всего на нем написано сомнение. Целая гамма человеческих чувств в зависимости от обстоятельств. Я то сдвигаю брови, то раздуваю ноздри, растягиваю рот до ушей. Цвет лица тоже постоянно меняется — от красного, как гвоздика, до серо-желтого, как вареная картофелина.
— Этот джентльмен — не самое высокопоставленное лицо. Где же сам король? Я мог бы с ним поговорить. Он знает английский. Скажи ему, я хочу немедленно видеть его величество.
— Нет, господин. Он есть полиция.
— Ха-ха, не смеши.
Но этот субъект действительно смотрел на меня изучающим взглядом, как любой полицейский чин. Если помните, что у меня был конфликт с полицией штата (я разбушевался в закусочной неподалеку от федерального шоссе № 7, и Лили пришлось внести залог, чтобы меня выпустили), то легко представите, как я, владелец большого состояния, аристократ и вообще человек, плохо владеющий собой, отношусь к допросам в органах правопорядка. Кроме того, я гражданин Соединенных Штатов Америки, а это кое-что значит, даже в таких диких местах. Я начинал хорохориться, но решил быть осторожным.
Допрос велся деловито, напористо. Когда мы вышли из Бавентая? Сколько времени пробыли у арневи и что там делали? Я повернулся к африканцу-полисмену здоровым ухом и приложил руку трубочкой, стараясь уловить, не произнесет ли он слова, похожие на «водоем», «взрыв», «лягушки», хотя вполне доверял Ромилею. Так бывает: где-нибудь в тропиках, у озера, что кишит крокодилами, натыкаешься на хорошего человека и заводишь с ним знакомство.
Между тем Ромилей, должно быть, рассказал о жестокой засухе в долине реки Арневи, ибо африканец объявил, что варири готовятся провести особую церемонию, чтобы вызвать с небес дождь.
«Уак-та!» — сказал африканец и, опустив книзу пальцы обеих рук, изобразил ливень.
Я едва сумел скрыть скептическую усмешку.
— Спроси, когда нам вернут наше оружие? — сказал я Ромилею.
Мне ответили, что чужеземцам запрещено носить оружие на территории племени.
— Хорошее правило, — сказал я. — Глаза бы мои не видели никакого оружия! Так было бы лучше для меня и для других. Только скажи, чтобы они не поломали оптический прицел. Для них он в новинку.
Наш африканец обнажил десны с рядами испорченных зубов: я что, рассмешил его?
— Какова цель вашего путешествия? — перевел Ромилей.
Снова вопрос, вроде того, какой задал Теннисон, увидев в потрескавшейся стене цветы. Ответ на подобный вопрос отнюдь не прост. Он потребовал бы изложения всей истории мироздания. Я не знаю ответа, как не знал и тогда, когда этот вопрос задала мне Виллателе. Что же я мог ответить этому африканцу? Что возненавидел существование как таковое? Меня здесь просто-напросто не поймут. Мог ли я сказать, что люди, вообще все люди сделались противниками жизни, а я не согласен с ними и продолжаю жить наперекор всему? Что есть во мне что-то такое, гран-ту-молани, что поддерживает меня на плаву?
Не мог же я сказать: «Видите ли, мистер полицейский, все чудовищно перепуталось. Люди — всего лишь побочный продукт процессов, происходящих в мире».
Не мог я сказать: «Я такой, какой есть. Покой мне противопоказан. Я должен находиться в постоянном движении».
Не мог сказать: «Я должен что-то понять до того, как все сгинет».
Перебрав десяток возможных ответов, я пришел к выводу, что полицейского надо немного умаслить, и заявил, что слышал много хорошего про варири. К счастью, мой собеседник не попросил уточнить, что именно я имею в виду.
— Не могли бы мы повидать короля? Я знаком с его другом и хочу познакомиться с ним самим.
Мою просьбу пропустили мимо ушей.
— Позвольте хотя бы написать ему записку. Я хорошо знаком с его другом Айтело.
Ответом мне было молчание. Женщины с факелами хихикали.
Затем нас провели в хижину и оставили одних, без стражника и без ужина. Ни мяса, ни молока, ни фруктов. Странное гостеприимство, подумал я, и который теперь час? Десять? Одиннадцать? На африканских пространствах время переставало существовать. В желудке урчало от голода. Деревня спала. Тишину нарушали только ночные шорохи и шелест листьев. Нам предстояло провести ночь в этой жалкой лачуге, а я чрезвычайно разборчив насчет того, где преклонить голову.
Я потрогал языком поврежденный мост и решил, что отныне в рот не возьму твердой пищи.
— Давай-ка, разложи костерок, — сказал я Ромилею.
Он не ответил, хотя, конечно же, почувствовал, в каком настроении я пребываю, и хотел уговорить меня не поднимать шума.
— Принеси дровишек, да побыстрее, слышишь?
Ромилей вышел набрать веток и сухого помета.
Бедняга испугался, что я хочу поджечь селение.
Я открыл пачку сухого куриного супа с лапшой, высыпал в алюминиевую кастрюльку, залил водой и плеснул туда виски. Благодаря стараниям моего спутника недалеко от входа в хижину запылал огонь.
Лачуга, в которой мы находились, была завалена всяким старьем: истертые коврики, дырявые корзины, порванные рыболовные сети, веревки, рога.
Наш суп не хотел закипать: пламя было слишком слабое, — и мы пили тепловатую жидкость, с трудом заглатывая лапшу.
После ужина Ромилей, как обычно, стал молиться.
— Тебе надо хорошенько выспаться, дружище, — сказал я то ли ему, то ли себе.
В тот же момент я остолбенел от неожиданности. Как будто в нос попало что-то, стал кашлять и задыхаться. Последняя вспышка огня в костре осветила человека, лежавшего за мной у стены.
— Ромилей! — Он перестал молиться. — Там кто-то есть.
— Никого. Только мы.
— А я тебе говорю: есть. Он спит. Может, это его дом. Им следовало бы сказать, что здесь проведет ночь кто-то третий.
Ужас и сопутствующие эмоции часто проникают в меня через нос. Кажется, будто мне сделали инъекцию новокаина, и холодная жидкость заполняет все протоки в носоглотке.
— Подожди, я возьму зажигалку.
Я крутанул зубчатое колесико. Вспыхнувший огонек осветил человеческое тело. Я испугался, что у меня лопнет нос. Меня охватила дрожь. Я чувствовал, как отнимаются ноги.
— Он что, спит?
— Нет. Мертвый, — пояснил Ромилей.
Это я хотел услышать меньше всего.
— Выходит, нас привели к мертвецу. Что бы это значило?
Я попытался вселить в Ромилея мужество.
— Держись, дружище, держись! — сказал я, хотя у самого подгибались колени. Вообще-то я покойников не боюсь. Повидал их больше чем достаточно. Однако прошло несколько минут, прежде чем я оправился от страха. Может, это какое-то знамение? Сперва — старая мисс Ленокс на кухонном полу в моем собственном доме, а всего через два месяца — этот незнакомец на засоренной земле.
Я велел Ромилею перевернуть труп, но у того недостало сил выполнить приказание. Я отдал ему зажигалку, уже обжигавшую пальцы, и взялся выполнить неприятную работу сам.
