— Зачем? — удивилась по-детски Фрося.
— За тем, что уж я-то знаю, что такое настоящие пытки. Всю жизнь пытала сама.
Подруга зловредно вставила:
— Тогда еще лучше об этом знают все твои сорок мужей.
Я смутилась:
— Ну, не сорок, их было немного меньше.
Фрося взбесилась:
— К черту мужей! Давай говорить про свекровь.
(И в самом деле приятней.)
— Если это прикол матери твоего Роберта, то нам не о чем волноваться, — сделала странное заключение неопытная моя подруга.
— Прикол Вельзевула? — воскликнула я. — Да брось ты! Мой муж Роберт — ее первый и последний прикол. На большее свекровь не способна.
— Тогда дело плохо, — пригорюнилась Фрося, опрометчиво отпуская меня.
— О том только и говорю! — гаркнула я, снова взмывая на подоконник.
И тут мне открылось такое, от чего желание наспех повесится померкло и отступило. Я заглянула за штору и поразилась.
— Фроська, — кричу, — верзилы нам лохи попались! На окнах решеток нет!
— Не может быть!
— Сама посмотри!
Она заглянула за штору:
— Точно! Но, Сонечка, здесь третий этаж.
— Да вижу, и сама боюсь высоты, но выбора нет. Сейчас сорвем шнур, на котором собиралась повеситься, и на нем спустимся вниз.
Сказано — сделано. Шнур (толстый, тяжелый, надежный, почти как трос) я сорвала, но за что его зацепить не нашла — в комнате, как назло, не одного предмета надежного. Попробовала шнур приладить к дивану — диван поехал за мной. Я близко к сердцу его движение не приняла, но Фрося моя заныла:
— Сонечка, оставь в покое диван, он слишком легкий. Ты утащишь его за собой.
Вот они, женщины! — Злые шпильки готовы вставлять даже в трех шагах от своей могилы. При таких обстоятельствах, если и возмутилась я нецензурно, думаю, бог простит.
— Епэрэсэтэ! Фроська, ты хочешь сказать, что я тяжелей дивана? После трехнедельных диет и месячных голоданий?
Подруга нахально пожала плечами:
— Ты же видишь сама.
— А ты видишь здесь что-то тяжелее меня? Может, шнур к стулу привяжем? Или к люстре? Или к тебе?
И тут меня озарило:
— Послушай, а это мысль! Ты, вопреки своему мнению, точно тяжелее меня. Шнур привяжем к тебе, я спущусь, а следом спустишься ты.
Фрося, зверея, спросила:
— Каким образом? К кому я себя привяжу? Может, к верзиле?
— Интеллигентный верзила стопроцентно перевесит нас вместе взятых, — заверила я.
Фрося съязвила:
— Так может его позовем?
— Нашла время для шуток! О, боже, нет от тебя мне ни помощи, ни спасения!
В бессильном отчаянии я по привычке подняла к потолку глаза и… (о чудо!) увидела крюк! Серьезный, конкретный крюк — он крепко сидел в стене прямо над тем окном через которое мы собрались “линять”.
— Фроська, мы спасены! — воскликнула я и снова взмыла на подоконник.
Взмыла, раз десять подпрыгнула, но до крюка достать не смогла: ни рукой, ни ногой. Фрося стояла рядом и противно зудела:
— Соня, не мучайся, все равно не получится.
В общем, вела себя как та украинка, у которой тонущая соседка в отчаянии помощи запросила. Та тонет, вопит: “Спаси, соседушка, вытащи!” А украинка ей флегматически отвечает: “Не рви, кума, живота, лягай на дно!” Чем моя Фрося лучше?
Ничем!
Осознав, что могу на себя лишь рассчитывать, я спрыгнула с подоконника, сварганила из шнура петлю и под пушкинский “Арион” пафосно попыталась накинуть петлю на крюк, как Чингачгук Большой Змей лассо на мустанга.
Уж не помню как накидывал лассо Большой Змей, но я с присущей мне ловкостью промахнулась. И повторила попытку. Шнур метала, назидательно декламируя: “Нас было много на челне; иные парус напрягали, другие дружно упирали в глубь мощны весла…”
Думаю, знаете: в “Арионе” у Пушкина их на челне прохлаждалось немало, но спасся лишь тот, который не сдрейфил пред вихрем и жестокой морской стихией. Такой был один (певец гимнов), совсем как я, — остальные, как моя Фрося, руки в воду опустили и, считай, что утопились.
Таким образом мне пришлось делать сразу два дела: покорять шнуром крюк и младшую подругу воспитывать на шедеврах русской литературы.
И Фрося, кстати, не бездельничала — рядом стояла, энергично зудя:
— Сонечка, брось, ничего не получится.
Послушав ее, я в сотый раз бросила, и оказалось, что Фрося права: не получилось — промахнулась опять.
На этот раз я промахнулась с такой потрясающей ловкостью, что из рамы вылетело стекло — шнур-то тяжелый!
Ужас! Вылетело стекло!
Но…
Не разбилось!
Ну как тут не восхититься собой и не воскликнуть:
— Вот она я! Кто еще на такое способен?!
— Только кто-то совсем безрукий, — ядовито заметила Фрося.
Я изумилась:
— Слушай, да ты змея! Как я раньше не замечала?
— Удивляюсь, как сейчас ты заметила. Ты же везде видишь только себя.
Тамарка права: надо реже встречаться, если хочешь дружить. Еще недавно мы с Фросей обожали друг друга и что теперь?
И дня в закрытом пространстве не провели, а уже готовы друг в другу в глотку волчьей хваткой вцепиться!
Вот она, жестокая правда жизни! Бедные космонавты!
Впрочем, сейчас и нам не позавидуешь: Якудза приговорил меня к Фросе, возможно, пожизненно. Есть и другой вариант, изощренно жестокий: Фрося призвана и пытать меня, и казнить — похоже, уже приступила: пилит, ноет, четыре раза унизила и даже пыталась бить, делая вид, что спасает от смерти.
Я так разозлилась на Фросю, что шнур метнула с той зверской силой, с какой хотела отпустить оплеуху любимой подруге — вон оно что выясняется: и дивана я тяжелей, я и безрукая, и дура, и эгоистка…
— Ура! Ура! — воскликнула Фрося, захлопав в ладоши и одновременно пытаясь меня расцеловать. — Сонечка! Ты попала! Ты зацепила! Ты самая меткая женщина в мире!
И действительно: моя петля удачнейше затянулась на крюке — я подергала шнур: надежно!
Фросю я, разумеется, снова так возлюбила, что решила избавить ее от заточения первой — героически пропустила подругу вперед.
— Лезь в окно, — говорю, — а я тебя подстрахую.
И что же? Подруга решила испортить тщательно спланированный мною побег — рухнула на пол и
