на бетонном полу. Я всегда наблюдала эти сцены как бы находясь позади Жака, то есть, если немного отступить, мне были видны его спина и ягодицы, я наблюдала, как двигается его таз, как руки сжимают бедра или груди. Женское тело просматривалось менее отчетливо, оно было частично от меня скрыто, и потому его контуры оставались нечеткими. Сцена на парижском диване была единственной, в которой я тоже принимала участие, по крайней мере в начале. Расстановка сил была классической: в то время как она, лежа на животе на диване, изо всех сил вдавливалась туда грудью, выпячивая задницу, я сидела над ней на корточках, чтобы мои половые органы находились на уровне ее рта. Это мое вторжение в их отношения было мимолетным проявлением желания взять реванш, поскольку я видела свою роль в том, чтобы руководить всем этим действом и подсказывать двум другим главным исполнителям их мизансцены, но этот фантазм длился недолго. В действительности, я никогда не руководила этими кувырканиями.
Мое участие было гораздо уместнее, когда я присутствовала в этих сценах невидимкой — глядя и слушая там, где мне довольно жестко указывали на мою ненужность. Вот, например: я случайно возвращаюсь домой и на лестнице, ведущей в гостиную, слышу мужской и женский голоса и стоны; разумеется, они слишком заняты делом, чтобы заметить мое появление, и мне остается только наблюдать за ними из-за двери. Я входила в тот самый момент, когда Жак достигал оргазма. Иногда легкое дополнение к развитию сюжета помогало ему кончить через секунду после того, как оба они замечали мое присутствие, обернувшись назад, и последний толчок чреслами в какой-то степени выводил его из ступора, вызванного моим взглядом. Однако лучше всего было прятаться в его кабинете, находящемся на антресоли над гостиной, а еще лучше — на чердаке с низким потолком, куда можно было попасть из кабинета. Оттуда мне было их лучше слышно, чем видно, но в своих фантазмах на материале предпринятых мною незаконных раскопок я восстанавливала расположение их тел и позы.
В сцене, когда Жак мастурбировал в ложбинке между грудями, внезапно возник телефон. Я представляла себе, как Жак берет трубку, чтобы ответить на мой звонок, и, не прекращая движений членом, обсуждает со мной всякие мелочи, благодаря которым прочные пары поддерживают тесную связь во время короткой разлуки. Мое отстранение было полным: я не присутствовала физически, ситуация была скрыта от меня ничего не значащими словами Жака — он играл со мной, — и поскольку сама я никогда не видела, чтобы он таким образом получал наслаждение, мне казалось, что, подобно злодею из сказок, он внезапно раскрыл передо мной свое незнакомое доселе лицо. На радость или на беду, но двуличность, которую я теперь ему приписывала, выворачивала наизнанку присущие ему, на мой взгляд, моральные ценности.
Не могу не вспомнить водевильный характер подобных полотен под названием «хард»[9], которые выглядят совсем иначе, стоит мне начать их описывать. Такой результат вряд ли отпугнул бы меня, даже если бы я поняла это в тот момент, поскольку прекрасно осознавала, что мои сеансы мастурбации бывают наиболее результативными, когда копируют самые стереотипные ситуации, а если получается, то и самые низкопробные. Отличие же от водевиля состояло в том, что ни один скандал не мог положить конец умолчанию и скрытности. Фантазия прерывалась эпизодом, когда Жак кончал, провоцируя тем самым мой собственный оргазм; образ был таким четким, что я мысленно видела рельеф его напряженных мышц и искаженное гримасой лицо. Когда мне случалось продолжить фантазировать, если удовольствие было неполным или я позволяла себе мысленно сбиться с пути прежде, чем вернуться к своей истории, или потому, что когда наслаждение ослабевало, моя мысль, как обычно, вновь облекалась в паталогическую форму, ставшую для нее привычной, то я видела, как молча выхожу из дома, оставив Жака и его партнершу лишенными дара речи, как долго иду наугад, не разбирая дороги, пока не кончается Париж. Я бреду по открытой сельской местности и потом падаю без сил. В другом варианте, не слишком стыкующемся с предыдущим эпизодом, — я выхожу в пальто или плаще, надетом на голое тело, даже босиком, не замечая ни холода, ни рытвин на дороге. Такая развязка оберегала и защищала меня. Вуайеристы получают наслаждение в одиночестве, а мастурбаторы — те же вуайеристы, которые в рискованных ситуациях, предлагаемых жизнью, предпочитают удовлетворять свои порывы в комфорте воображаемых зрелищ. Но как одни, так и другие могут предаваться своему излюбленному занятию лишь прячась на какое-то время от чужих глаз. А если их секреты выходят наружу, то их предают анафеме, вынуждая тем самым к еще большей скрытности. Даже если существуют обстоятельства, когда их склонность находит выход — например во время группового секса, — то все равно клеймо парии, которое они все еще несут в силу давних предрассудков, в конечном счете только усиливает их наслаждение. И когда я воображала себя бредущей без цели, практически изгнанной из собственного дома, разве я не достигала апогея наслаждения в одиночестве, хотя при этом моя рука не возбуждала половые органы?
Потребовалась бессонная ночь в поезде Бухарест-Клуж, чтобы большинство кусочков мозаики из мини-рассказов, тысячу раз повторенных после этого, встало на свои места. Жаль, что мы не можем входить в свои воспоминания, как в музей; ведь искусство примитивизма — совершенство формы и экспрессии одновременно, — что приравнивает его к искусству последующих веков, долгое время ошибочно интерпретированное как плод опыта, приобретенного новыми поколениями, может вызвать у нас такое же восхищение, какое мы способны испытать уже в раннем детстве перед образами, созданными нашей психикой. То, что относится к человечеству в целом, относится и к отдельному человеку. Если бы мы умели легче, чем мы обычно это делаем, вызывать в памяти детские кошмары и фантомы, населявшие наши ранние страхи, разве это не стало бы утешением, справедливой компенсацией, возможно, поводом для гордости, когда мы обнаружили бы, что они так четко структурированы? Разве навязчивые идеи, которые преследуют нас во взрослой жизни, не стали бы менее давящими, если бы мы могли любоваться совершенством первичных конструкций, повторением которых они являются, и радоваться, что именно мы можем считать себя их ранними, но столь преуспевшими создателями! Какое нарциссическое удовольствие в награду за наши физические муки! Возвращаюсь к Сальвадору Дали: чтобы последовать его примеру, не обязательно страдать такой же острой формой паранойи и, вместо того, чтобы мысленно переживать опасности, испытанные другими, лучше уж не перебирать в уме свои детские страхи, а доказывать, что, даже преувеличенные, они могут быть замечательно логичными и четко сформулированными. Фантазмы, о которых я только что упомянула, если и варьировались в течение последующих лет, то лишь в каких-то деталях, более того, они прекрасно наложились на гораздо более старые схемы. Я не обманывалась на этот счет. Например, одно из моих периодически повторяющихся воспоминаний восходит ко времени, когда я только-только достигла половой зрелости. Это было в воскресенье в кругу семьи, и поскольку мои родители не ладили между собой и никуда вместе не ходили, я была в обществе отца, брата, тетки и кузенов по отцовской линии. После пикника в парке Сен-Клу мы стали играть в шары. Нас было много, мы были возбуждены игрой и случайно пропустили мою очередь, но никто, кроме меня, разумеется, этого не заметил, а я промолчала. Я никогда не забуду обиду, которую испытала из-за того, что меня исключили из игры, обделили вниманием, потому что не переставала растравлять ее в душе снова и снова. В тот день я в конце концов напомнила о своем присутствии, но, увы, высказанные утешения были не лучше, чем спазмы, сжимавшие мне горло за минуту до этого.
Мне уже было знакомо это состояние непреднамеренного онанизма, когда я страдала от циститов (или гонореи). Если сильно постараться, можно раздражение превратить в возбуждение. Но когда последнее достигнет высшей точки, нужно повторять все снова, поскольку в противном случае раздражение становится еще болезненнее. К этому нужно добавить, что удовольствие, получаемое таким способом, редко доходит до полной кульминации, и когда оно стихает, то остается еще большая пустота, словно открывшаяся рана, разрывающая тело пополам. Может быть, именно это ощущение заставило меня прибегать к определенному движению руки? Мне было мало возбуждать клитор, я сжимала и терла одну о другую половые губы, словно пыталась соединить края раны. Когда речь идет о цистите, постоянное желание мочиться, вызванное воспалением, как бы продлевает удовольствие, может даже показаться, что мочеиспускание позволит получить удовольствие сполна. В поезде мне пришлось шесть или семь раз ходить в уборную. К счастью, наше купе находилось в конце вагона, и туалет был рядом. Если моя попутчица все же просыпалась, хотя я старалась очень осторожно открывать дверь, она, наверное, думала, что я больна.
Я вышла из поезда в Клуже совершенно разбитой, возможно из-за бессонницы; подавленное настроение так и не прошло за время моего двухдневного пребывания. Нужно сказать, что сначала город показался мне каким-то нереальным. Когда я ехала в машине директора французского культурного центра,
