который встречал меня на вокзале, я заметила, что местами мы двигались не по асфальту, а по утрамбованной земле; мы обгоняли запряженные лошадьми повозки, которыми управляли коренастые кучера в каракулевых шапках. Я спрашивала себя, как я умудрилась попасть в такое место, чтобы читать лекции о современном искусстве, на самом что ни на есть
Исторический центр города оказался очень красивым, смесь готики и барокко, в белом цвете. Я выступала в Школе искусств и дизайна в большом зале с деревянными балками. Свободных мест не было, и меня слушали без переводчика. Мы разговорились с одной из преподавательниц. Поскольку я собиралась ехать на машине в Тимисоару, она решила сопровождать меня, ей очень хотелось продолжить беседу. Вернуться она должна была на той же машине, которую шофер пригонит назад в Клуж. Я сидела на переднем сиденье, разглядывая пейзажи, которые могли бы послужить иллюстрациями к сказкам — узкая дорога, петляющая между рядами деревьев по обеим сторонам, напоминала дорогу, ведущую в замок Спящей красавицы, а вдали — гряда зубчатых гор: именно по таким горам, наверное, шагал Кот в сапогах; я погрузилась в свои грезы, прокручивая в голове все новые сцены из романа о двуликом Жаке. Я не отказывалась от беседы со своей спутницей, ее сдержанное и спокойное присутствие не мешало мне разрабатывать эпизоды, в которых было меньше секса, но больше чувств, чем в тех, что я видела в поезде. Это новое развитие интриги не было отражением письменных свидетельств, которые попали мне в руки, я с начала и до конца придумывала их сама, они выглядели столь же невинно, как, скажем, поцелуи или нежные бессознательные прикосновения, какими обменивались, придя на свидание, Жак и его приятельница; по сути, они напоминали наше собственное поведение, мое и Жака, когда мы оставались вдвоем. Впрочем, к этим сценам, где мое место в любовном дуэте занимала незнакомая женщина, я добавляла новые, похожие одна на другую и предвосхищающие нашу с ним сердечную встречу после моего возвращения из поездки. И это рукоделие было созвучно духу смирения, пронизывающего рассуждения моей спутницы, которая бесстрастно рассказывала мне о своих исследованиях в области современного витража и о возросших вдвое ценах на бензин, из-за чего она не может пользоваться машиной, а значит — путешествовать, чтобы расширять свои познания. Я обещала ей прислать материалы по ее теме. В моих словах сквозила профессиональная сверхсознательность, тогда как по всему телу разливалась особо сладостная боль, вызванная фантазмами, когда непонятно, сжимаются ли внутренние органы или, наоборот, расслабляются. В нагретой кабине меня вдруг охватило блаженство, о котором упоминается в Житии святых — вознаграждение тем, кто преклоняется пред волей господней. Во время той поездки еще свежи были в памяти события 1989 года. Поездка в Тимисоару напоминала о восстании, его подавлении, а кроме того, воссоздавала мрачный эпизод, который диаметрально изменил ход восстания; все это напоминало поиски источника коричневатой воды, вытекающей из крана в Клуже, чтобы показать человечеству конца XX века, что невозможно найти чистую воду, чтобы отмыть Историю — даже само название города означало «мольба». Я встретила там молодую коллегу, с которой было связано одно волнующее воспоминание: не так давно я познакомилась с ней на коллоквиуме в Будапеште, и во время выступления в прениях на нее так яростно напала одна из организаторов, что девушка разрыдалась прямо перед аудиторией. Только двое — молодой искусствовед из Германии и я — утешали ее в перерыве, поскольку смутно угадывали в этом инциденте неожиданные гримасы Истории, касающиеся давних отношений между венграми и румынами. Она стала моим гидом на этом последнем этапе пути — меланхоличная блондинка: прозрачный силуэт, как на картинах прерафаэлитов, словно озаряющий огромную, темную, но комфортабельную квартиру в Югендстиле[11] на площади Виктории. Я наконец решилась поснимать маленьким фотоаппаратом, который привезла с собой. Мне не терпелось по возвращении возобновить разговоры с Жаком, но также показать ему фотографии, сделанные во время моей поездки.
Если бы я могла чуть больше отвлечься от своих навязчивых мыслей, заводящих меня в дебри самоанализа, я бы стала сопереживать своим друзьям в Сараево и своим румынским коллегам: это было связано с встречей, произошедшей двумя месяцами раньше, далеко отсюда, в Буэнос-Айресе (если занимаешься искусствоведением, то часто приходится колесить по свету). По пути в самолете я залпом прочла только что опубликованный роман Жака. Я не столько проницательна, сколько наблюдательна — как доказывает это повествование, — но в любом случае умею вживаться в образы, когда читаю литературные произведения или рассматриваю произведения искусства, даже если их авторы не близкие мне люди. Эта способность, вероятно, связана с профессией критика, которая стала моей второй натурой, а возможно, с тем, что сам выбор этой профессии продиктован приобретенной еще в детстве привычкой жить внутренней жизнью в созерцательном мире. Я так в этом преуспела, что когда оказываюсь перед предметами, требующими оценки, делаю это, если так можно выразиться, как сторонний наблюдатель. Все мои чаяния, мои цели в основном относятся к сфере внутреннего мира, и когда я возвращаюсь назад, в объективную реальность, то становлюсь относительно беспристрастной — для этого мне приходится занимать место той, которая была вынуждена выйти из игры, чтобы оставаться беспристрастным критиком. Я всегда читала книги Жака, отрешившись от наших с ним отношений, и мне было относительно несложно найти какие-то недостатки или подметить какие-то приемы, определявшие, на мой взгляд, его авторскую манеру. На сей раз я пребывала в полном восхищении: из всех его романов этот был самый оптимистичный и вместе с тем самый серьезный. Самый красивый, так мне казалось. Я также заметила, не придав этому значения, что исчезла героиня К., присутствующая во всех остальных книгах.
Прилетев, я тут же влюбилась в это место и познакомилась с дамой — хранительницей музея в Афинах, также приглашенной на коллоквиум. Не знаю, была ли она старше меня, но так мне показалось из- за ее солидного вида, строгих костюмов и волос, стянутых в узел на затылке. Она рассказала мне, что недавно овдовела, что они с мужем любили друг друга, но он умер вскоре после того, как они поженились. Почему меня так растрогала ее боль, которую не могло скрыть ее полное самообладание, обычно свойственное именно зрелым женщинам, рассуждающим о жизни тоном школьной учительницы; и почему рядом с ней во мне словно открылся какой-то клапан, через который, казалось, утекала моя собственная жизнь с Жаком? Она расспрашивала меня о моей жизни и говорила, что завидует мне, но постепенно, хотя я даже не пыталась оценить, повезло мне или нет, не старалась вникнуть в ее внутренний мир, я вдруг стала воспринимать ее какой-то бесконечно далекой, почти что нереальной. Когда я воскрешаю в памяти афинский коллоквиум, на ум мне прежде всего приходит это впечатление. Я вижу себя во время приема на террасе, откуда открывается вид на Рио де ля Плата. В других обстоятельствах я бы восхищалась ощущением грандиозности мира, но не теперь. Пока остальные гости напрягали зрение, чтобы разглядеть на другом берегу залива Уругвай, я держалась в стороне, лишь обратив внимание, что панораме недостает живописности. В последний день случайная приятельница подарила мне диски Титы Мерелло[12], Ады Фэлкон[13], Азучены Маизани[14] — сплошь душераздирающие танго.
Когда мы разделяем чужое горе, случается, что, сами того не ведая, защищаемся от угрожающего нам самим несчастья; сострадание может служить отвлечением. Но когда страдание настигает нас самих, помимо утешения можно ощущать и необъяснимое ликование от осознания схожести человеческих испытаний. Когда я соприкасалась с людьми, погруженными в печаль или только что вышедшими из этого состояния, мои собственные невзгоды казались не столь значительными, но не исчезали совсем; так бывает, когда разводишь водой крепкий кофе, хотя утверждают, что тогда он воздействует сильнее. Погружение в чужие беды не означало, что боль, которую я воспринимала как собственную, отступала, наоборот, она подспудно усиливалась. Может быть, меня околдовала эта глубокая и вечная любовь, испытанная в зрелости, о которой напомнила женщина, встреченная в Буэнос-Айресе? О такой любви я, наверное, мечтала, несмотря на то, что во мне зашевелился червячок страха, вызванный исчезновением персонажа К. Разумеется, трагедии, пережитые моими друзьями из бывшей Югославии и Румынии, трудности, с которыми они сталкивались ежедневно, помогли мне понять относительность моей боли, но и то и другое выражалось словами, которые могли бы быть моими, чтобы описать совсем другое событие, и неважно, что эти слова уже были произнесены, я могла бы наполнить их собственными чувствами и придать масштаб тому, что произошло со мной. Что же касается остракизма, жертвой которого стала в Будапеште
